I
Пять одинаковых чёрных автомобилей прошли, потрескивая сухими листьями, по матовому асфальту. Миновали новый главный подъезд городского кукольного театра и один за другим остановились у старого, западного, главного подъезда, где гнилые листья и асфальт влажно и электрически искрятся.
Неловко, как в своё второе пришествие неупокоенные души, из машин вышли потерянные дети. Мальчики направились первыми к марённому временем крыльцу, попутно роняя мутные уже леденцы монпансье, приставшие к кулакам, нервно спрятанным на время поездки в карманах.
Четыре девочки такого нежного возраста, что можно ещё сосчитать и припомнить – который раз в своей жизни они покрываются гусиной кожей сейчас, в октябрьской ночной стуже.
Несколько взрослых, укутанные не в пример этим детям тепло, даже слишком, но словно привыкшие мёрзнуть всегда и оставившие попытки согреться – шерсть и мех безвольно свисают с плеч; вошли в неосвящённый холл после детей.
– Уже три, скоро ли?

II
– Вы знаете, эта декорация – разукрашенный саван какого-то святого преступника. Костлявая рука, торчащая из-под бархата верхней занавеси и изображающая перст божий – настоящий скелет. Вот только чей, кто бы знал?
– Я знаю, японского шпиона со времён первой русско-японской.
– Вовсе нет, остальной скелет, фрагмент которого мы ещё увидим во втором действии, принадлежал древней монахине, которая поливала цветы в монастырском саду водой из пруда, где утопила собственного новорожденного.
– Зато в происхождении трухлявой плоти кукол я не ошибусь – крест и гроб первого директора сего театра.
– Что, кстати, пошло со стороны его сына-приемника.
По ширме декораций ходили тени кукловодов: многорукие, рогатые, и даже многорогие, щетинящиеся наконечниками перьев, с головами гладкими, как шляпная болванка. Порой тени такие, что и представить себе нельзя, чем бы походил её владелец на человеческое существо. Эти тени зыбко приседали, словно рушились, сплетались, сцеплялись и расходились, сливаясь в одну бражную тучу с дюжиной рук. Делились, подобно живой клетке, перетяжкой с щелчком хвоста, оставляя некоторые ошмётки одноногими, а то и вовсе голову только, которая держалась некоторое время щитом против света и скувыркивалась под сцену, случайно задетая чьим-то рогом, а затем пузырём из общего месива вырастала новая.
В один момент деревянной кукле солдата на сцене тоже снесли голову, на разукрашенную ширму брызнула бутафорская кровь, но не из трубчатого горла по сю сторону, а из пасти ведущего кукловода с обратной стороны декорации.
– А вот и второй фрагмент, как я обещал, фигура смерти: комичность всей пьески, я вас уверяю, в этой пустой непропорциональной голове кумы.
– А дьявол?
– О, эта мертвечина доставляет больше всех хлопот, если бог прошлого действия уже давно довольствуется материалом статичным – костями потаскушки, то дьявол непременно требует живого участия. Вот и дымятся по углам полынь с рутой. Только и в морозильник его не засунешь, так что дьявол всегда новый, каждую ночь и, по существу, даже каждое мгновение игры.
– Нет. Комичность… да, всем тут заправляет смерть, но не она же является объектом?
– Зачем сейчас? Подождите до утра.
Тем временем, пока разодетые в навязчиво чёрные костюмы взрослые следят за игрой, дети, недопущенные до дымного таинства, разоряют стол в холле. Пьяные и перламутровые, они давят виноград; не ветер, но подвальный сырой сквозняк отпертой двери обидно отхлестал по влажному румянцу. Текут красные струйки по шумящей, как кукла дьявола, плоти мальчиков. Застыли, как сон разложения бога, зрачки девочек. Опрокинуты липкие ширмы, смерть ночи.

III
Перед восточным крыльцом местность – дремучая темень редеет под ударами цивилизованного дня, сумрак держится ещё своими когтистыми лапам в тёмных завалах: в сквере у западного подъезда, в яминах старинной кладки. Но рассвет старит разрозненные часы ночи, сгустки тьмы теряют когти и, не в силах больше цепляться за узловатые корни ясеней, улетучиваются, как эфир. И это всего только видения дремоты – в парке духи распада и разложения; чем глубже в чащу – тем глубже в забытьё, где рухлядь именно такой, наконец, узнала свою жизнь, в тлене. Чёрные автомобили, как целомудренные сомнамбулы, съезжают с потускневшего подъезда городского кукольного театра, заметно легки: подвалы уплотнены перламутровыми и пьяными. Сойдут с 17 трамвая и приступят к своим обязанностям монтёры сцены, позже – штатные актёры-кукловоды, театр открывает для детей свои двери.

П и Ж