Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

я - это моя смерть, укачивающая в колыбели младенца моей жизни

Время сбилось, от часов никакого прока, что за разница - день, ночь, зима, лето? Чтобы сделать правильные часы - нужно измерять время зверями, птицами и жуками. Возьмите зверя и привяжите на коротком поводке к клинышку, пока он будет бегать по кругу, грызть верёвку и наконец не издохнет - посчитайте часом. Возьмите птицу, привяжите её за лапки, она будет летать по кругу и беспорядочно, чтобы улететь, когда обессилит - посчитайте минутой. Возьмите жука, наколите на булавку и переборы его лапок, которыми он будет вращаться вокруг своей булавочной оси и которые есть мгновения, отсчитают вам время пока мгновение не застынет - секунда. А чтобы измерить весь свой век, посадите на цепь любимого человека.

У причала спинного мозга в основании головного моря пришвартован корабль, скрип отдаётся от тёмного свода и серых изгибов. Что смерть вне древесных корней, вне червей, вне людей? Сухость цветов, оскал черепа, пустота раковины, неожиданная находка, нежеланная находка, нарушение смыслов, смещение смыслов или смешение - всё не то, и То не Это. Не о чем больше и разговаривать. Вой и крик за спиной, яркий свет, если на вопли обернуться. Ни солнце, ни песок, ни даже снег - где золото безумное блуждает, ни мои сны, ни твои сны. Как бы тебе хотелось, чтобы билось моё сердце? Увы, как бы тебе или мне ни захотелось, оно будет биться как и прежде, как обычное сердце. Как плоть претворяется в твердь, мякоть множества клеток. Как нас учили? Волосы и ногти - отмерший эпидермис, облака - конденсат воды, растения приобретают свой цвет благодаря хлороформу. И в радужке твоего пьяного глаза хлороформ, в выдохе - конденсат внутренних мёртвых морей, как рыбы-чешуйки мёртвого эпидермиса, время. Нас учили, что чёрный и белый - не цвета, что видимые цвета при головкружении дают пустоту? Неужели нас этому могли научить, проболтаться? Но всё ещё плоть, но всё ещё сухожилия и кости - в древесную твердь, и зелень глаз опадает в перегной. Тебе я завещаю - все сигареты, сколько бы их у меня ни было на момент смерти. И этот первобытный жест всех влюблённых - пальцем от края лба к краю подбородка. Всё банально и глухо, пучины сгинули в море, облака потерялись в небе, тени канули в ночь.

15.
В сырости заводятся чудеса. Чудеса запутаны в волосах, в корзине - то ли бутоны, то ли узлы, то ли розы, то ли потроха. Тяжёлый грохот под лёгким шагом. Но пора перестать верить сказкам про цветы с запахом волос мертвецов.
В моей новой сказке каждая буква, имеющая замкнутое начертание, инкрустирована жемчужиной, с кончика каждой буквы, имеющей разомкнутое начертание, готова сорваться капелька крови. Так или иначе, всё чему я научилась - прописывать детали и подробности Ничего.

Кошки, вороны и тучи. Нетвёрдая походка и твёрдая хватка пальцев на горлышке. Затем всё истончается, плотность только в хватке пальцев на ножке бокала, но скоро и этого не станет. А потом - фея тинкербелл утонула в бокале, но это ничего, сдуваешь плёночку волшебной пыли, которая всё равно раздражает нёбо, находишь трупик на дне, и снова ты - питер пэн. Забавно, когда алкоголь из крови вливается в вены персонажей сна, и они забывают свои реплики, путаются в деталях, жаль, что засыпать мне становится всё труднее: когда мои руки лежат запястье к запястью, мне кажется, что они лежат так, чтобы быть связанными; когда моя рука лежит внутренней стороной запястья кверху, мне кажется, что она лежит так, чтобы быть отрубленной; когда я лежу, не поджав ноги, мне кажется, что они лежат так - чтобы снять с них, как сапоги, кожу; когда моя голова запрокинута под углом больше 90 градусов подбородок к шее - мне кажется, что она лежит так для удобства удавки. Мне не нравится, что живот уязвимый - мягкий, мне напоминает это о вздутии трупа и вялении рыбы. Мне кажется, что я могу засмеяться и спихнуть случайного человека на пути, кажется, что я могу улыбнуться и ткнуть собеседнику пальцем в глаз. Эти тела такие хрупкие, что это даже как-то несерьёзно
А стоит уснуть - мне снятся китайцы, черти, кости отцов и катастрофы. "В павильоне бабочек я зову, но хоть бы одна из них тигром была, чтоб отозваться".
Мне снится сон и - такая тоска - погасло солнце, галактики поглощены чёрными дырами, наконец разбежались атомы, а мне так хочется, чтобы в лесах вечно выли волки.
Красные волки, шерсть которых - вывернутые наизнанку тончайшие кровеносные сосуды, сердце каждого - комочек снега в руке ребёнка, клубочек лиловых ниток ему на варежку.
Мне снится та сказка, в которой братец иванушка послушал сестрицу алёнушку и не стал пить и из козлиного следа, дошёл до озера и напился из него, а озеро оказалось следом огромного чудовища.
Никто, никто уже не верит в единообразие видов, никому не остаётся ничего иного, кроме как быть счастливым.
И я превращаюсь в чудовище. Сначала руки усыхают в кривые ветки, суставы вывернуло наизнанку, я оказываюсь мужчиной с бледным лицом, который питается только содержимым желудков скоропостижно скончавшихся людей, из него - ненадолго в женщину, которая падает на асфальт собакой со вспоротым брюхом, собака слизывает с асфальта свою кровь и, прикрывая лапой лужу, рычит на других собак, подбирающихся к ней, становлюсь совой с ногами кузнечика-кобылки, и последняя метаморфоза - я броне-гусеница с человеческим лицом, с уголков губ у меня стекает прозрачная тягучая жидкость, я знаю, что она горькая, но не чувствую, знаю, что так выглядит зло, и ещё, если выпаривать её на углях - пар будет показывать сказки:
Мне кажется, в минуты мёртвого штиля, что я могла бы впустить в себя дьявола, летящего по штилю на раздутых парусах, черно-матового, с блестящими глазами и маком в аметистовых зубах. Но и для его удобства я не смахнула бы пыль с редких вещей и не стала бы резать на закуску тихие соображения:
Мои предпоследние мысли ползут по улицам (от них с шипением разбегаются кошки с задранными хвостами), вытаптывают траву, поднимаются испарениями в небо цвета раковины на последнем витке (на них лают псы со стоянок), в них утром будут купаться птицы, которые пели вам всю ночь, они, зажмурившись, проходят сквозь ночных гуляк, на вылете, сморгнув, отряхиваются от лимфы и крови, от одной из них, самой глупой, этой ночью хрустнет ветка в глубине парка:
Хочется взрезать кожу и ухватиться за кость - так сложно быть пульсирующей органикой под бетонным потолком и алебастровым небом со всей этой лепниной-кометами-ангелами-квазарами-богом. Влажные лёгкие однажды испарятся росой на античных статуях, и крови не будет. Ажурный скелет - так хочется сейчас же заменить среды и органы, хочу Золото в артерии, хочу Те самоцветы, вы их не видели, под рёбра. Хочу вопли ангелов в уши вместо окликов черта.
Хочу быть мёртвой актрисой 60`ых, в чёрной узкой юбке и с причёской бабетта, в малоизвестном фильме, где моя героиня слонялась бы с испуганным лицом в белом интерьере, а единственная красивая сцена фильма была бы сценой в пустой избушке лесника, где у меня в конец причёска съехала на бок. Я бы, мёртвая, одна приходила на сеансы в пустой кинозал. Хотела бы быть неразвитым близнецом-паразитом, со вспененным в соты альвеол мозгом, одной, торчащей из груди поглотившего меня развитого брата, рукой хватающим его любовниц за волосы. Хотела бы быть контуженным американским матросом, обернувшимся на в сотню метров вдруг-вакуума летящего на меня воина божественного ветра. Ещё злые азиатские лица, хочу себе такое, и чтобы от меня всегда пахло апрельскими кострами субботников. Хочу хвост, хочу шерсть, хочу, чтобы пальцы были в 6 суставов.
Мне нравятся незаконченные зыбкие жесты, сухие поцелуи, наивная небрежность, с которой детская рука держит нож, объятие через завесу жёсткой ткани. Собираюсь однажды найти книгу с оторванным титульным листком, книгу, никем ни для кого не написанную.
Здорово было бы переселиться сразу после смерти в опарыша в собственном трупе.
Хотела бы отрубить любимому человеку голову, не зная, что беременна от него, и родить в срок его отрубленную голову с приоткрытым левым веком.
И, - мне чуждо странное желание похороненных в жизни заживо задыхаться в гробу с кем-нибудь за компанию. У моего гроба-нарциссизма по-прежнему зеркальные грани.

Моя нелюбовь лежит на той глубине, откуда она уже не видна, такая густая - её чёрные воды полностью скрыты чистыми лотосами и ряской.
Мою ненависть не разглядеть за взращенными на ней цветами.
Моя шея, как пуповиной, обмотана любовью. Рождение, удушье.
Но кто, кто это будет, кто задушит меня жемчужной нитью, кто, кто выведет новых бактерий, чтобы сделали голову кровяного сыра из меня, кто, кто вложит прядь моих волос в часовой механизм на башне, куда наведывается дьявол. Чьё, чьё лицо я разрисую за ширмой из выволоченной воловьей кожи моего отца.
В его взгляде – вход в бездонную кроличью нору-пищевод, поросший ракушками-зубами. Суставная жидкость коленок пахнет по-особенному, пахнет китовым жиром. Я, например, не оставлю после себя скелета, только россыпь ракушек. Это всё гниёт, лицо, руки, глаза, остаётся всегда один только взгляд.
Не ревнуйте любимых ни к кому, кроме Смерти. Впрочем, у неё на них больше прав, чем у вас.





Когда-то в детстве, в деревне, мне, плохо знакомой с системами измерения, сказали, что пойдём мы сегодня до леса, а на мой вопрос далеко ли, ответили - километр. Дорога начиналась у заколоченной конторы, чёрные брёвна точил домовой, шла до мостка в две доски через мутную реку, ползла пыльным пустырём, по железному мосту над зелёным мхом луга с чёрным обвалом озера, мимо заброшенных ангаров и конских выгулов. Это был километр. С тех пор, когда я вижу указание пути в км, путь измеряется передо мной белыми лошадьми, ржавыми ангарами, чёрными обвалами и голодными домовыми.
Мне ещё доставляют удовольствие воспоминания детства, но уже и тревожат мечты старости.
Глянцевые стебли. Терракота и зной, асфальт и осы. В 4 года я училась играть на пианино у одной старухи, она била меня по ладошкам. Всё было такое старое, и мы с ней были такие старые, мне было хорошо, был май.
С ожидания старости почитание мая, снова буду смотреть на пальцы сквозь солнце, зная, что, наверное, застану время, когда полетят по октябрю паутинки. Год и год, и год. Нужен новый месяц, новое время, новый час. Новый лишний год и глаз. Май за маем, как рюмка за рюмкой, остановиться - или блевать.
Май - это цветение кожи, осыпание лепестков, такое светлое, такое мрачное. Это жидкая ночь и парное утро, это нутро и долгие роды, непременность смерти. Май - конец начала.
Вообще, когда пауки начнут вплетать мои лёгкие белые волосы в свою паутину, я, долго неподвижная, буду зябнуть от серого света, в моей голове будут электрически щёлкать стеклянные шарики и визгливо ржать кони с пропоротыми брюхами, их потроха вывалятся маткой между моих ног, и я, наконец, узнаю в зеркале себя - тогда я буду старая.
Когда я умру, моё это тяжёлое тело плотно ляжет, обнимет выделенные на мою смерть квадратные сантиметры, на висок перестанет давить камень, висок будет давить на камень, а по контуру соприкосновения с действительностью я покажу вам карту неувядающих соцветий, моя больше не скрываемая любовь к вам вылезет пятнами - моего любимого цвета - покорная законам гравитации створоженная кровь. Терминология патантом атласов меня успокаивает. Рассмотрение меня как поэтизированного диагнозами мяса успокаивает и освобождает от всё того же тела. А пока я умею прикидываться мёртвой, когда рядом ищет, смотрит смерть.
Между тем, лепестки уже опали и, пока что белым, больным, как на холерном языке, налётом покрыли асфальт. Скоро будут гнить. Наверное, уже этим утром. Пускай бы их гниение заразило всё подлежащее сущее, а под ним и после него ничего уже не было бы.

Я вижу чёрные реки, которые могут увидеть все, на них стоят баржи, и они текут под мостами, а ещё я вижу белые реки, которые могу видеть только я, по ним плывут листья невиданных растений, и в них отражаются лица нерождённых возлюбленных. Может, мы богом забыты в не забытом богом месте, может, наоборот. На первое указывает неизживаемый запах гари от моих волос, на противное - то, что выпал снег

Когда ведьмы смеются и смотрят так, что арабески волос щупают сгущенный примесью демонов воздух против ветра, и переглядываются слепые черви в кишках свидетелей, под каблуками-шпильками взрываются и тухнут болотные кочки и огоньки, выступающие на поверхности синтетических одеял, дом, переваливший 100-летие тишиной, начинает молчать.
В темноте каждого из нас скрыта могила, поросшая цветами и нераскрытыми бутонами страхов. Если быть внимательным, можно обнаружить, что все они, сколь бы разную расцветку и линию неразвитых лепестков ни имели, пахнут одинаково - смертью.
Чёрная грива страхов заплетена в тугую косу, в которой пропущена жемчужная нитка красоты.
Я давно в себя не заглядываю, не подкармливаю некогда любимых мной мальков чудищ, я почти святая своего тёмного озера, хожу по поверхности его зеркальных вод и уже не смотрю под ноги; личинка чудища Безразличия жрёт других чудовищ, кроме тех, что спрятались до поры до времени в зеркальных лабиринтах нейронов, катакомбах сосудов, пещерах альвеол.
Вся эта жизнь - осознанное сновидение сомнамбулы, пребывающей во сне времени.

Когда маменька Лилечки умерла, папенька, пропивший последние портки и мозги, первые 2 дня сцеживал молоко из зеленоватой груди покойницы, на 3 ночь спустился до Сухого оврага, подавил щенков облезлой суки и попытался приучить Лиленьку к её молоку. На 4 день в его перегороженном углу стоял вой суки и голодного ребёнка, на 5 – из угла доносилось уже триголосие – папеньку нашли воющим рядом с издыхающей собакой и Лиленькой. Так звезда Лиленьки отдала её в руки хитровских попрошаек, сначала она ходила с рук на руки Баб, встала на ноги и пошла по Мужикам.
Венера, рождённая из пены у рта эпилептика, из харчков чахоточного, прозванная Белой Горячкой за созвучные телесные характеристики, Лилечка всего чуть гуще тумана, в котором гуляет в неглиже, присосавшись к жизни губами – по туману плывёт один только ярко-намалёванные рот, не распрощавшийся с последним молочным зубом, который она уже часто полоскала сивухой. Глины не хватало, она вся слеплена из канализационного ила Неглинной, и всё-то в её теле не клеится. Как-то раз, когда она заснула под столом в Пересыльном, мыши натаскали в нору её нутра вату, с тех пор она чувствует в животе копошение серого семейства, по ночам рожает розово-голых мышат. А ещё как-то раз она собрала вместе капли своей крови из разбитого носа, сбегала за бутылкой керосина и влила её в лужицу. Невинное самоубийство, людьми не замеченное. Но ангелы открыли счёт.
Коты поят своих марух, а десятилетней марухе – пока не отработает - ничего нельзя. Можно только держаться за что-нибудь руками и хныкать. Поэтому Лилечка с подружками любили Фёдора Фёдоровича, он приходил с навинченным человеком и угощал вином. Туман, из которого по слову Фёдора Фёдоровича часто приходилось выкрикивать Белую Горячку, кишел исполинскими призраками, вот и опять Гроше с Карманным пришлось среди их примеси её искать и приводить.
Любил Фёдор Фёдорович с накрученным человеком бывать в трактире Утюга, в заднюю комнату Лилечка пришла в 3808 день.
Оставшись в одних чулках, Фёдор Фёдорович захотел покатать Лилечку на себе верхом, Лилечка увидела, что вся кожа на спине у Фёдора Фёдоровича в очень частых маленьких дырочках с чуть сиреневатыми, как бы заветренными, краями, и в каждой, зарывшись головкой, стрекочет членистым хвостиком паразит. Бутылку вермута кончили, навитый человек откупорил другую, Лилечка потянулась было к ней, но Фёдор Фёдорович сказал, что ей так много пить крепкого нельзя, а ещё сказал: чтобы вино стало слабее, как раз для Лилечки, его нужно перегнать:
- Тут есть специальный аппарат, вольёшь в него водку, из краника будет течь вино. - Лилечке завязали глаза и приказали широко открыть рот, Фёдор Фёдорович встал над ней и, вливая в себя из высоко поднятой в руках бутылки мадеру, спустил на Лилечку поток мочи.
У выхода из Утюга дежурили мальчики, вот теперь - те самые - маленькие убийцы с лицами безусловно красивыми, хотя больше и безынтересными Фёдору Фёдоровичу: у каждого был зуб, тоже ещё молочный, на него, когда теперь секундная стрелка ножа вышёлкивала ближе к полуночи девять, десять, одиннадцать, в двенадцать – нужно умереть. Карманный и Гроша с Гришей ждали, когда Фёдор Фёдорович достаточным порядком напьётся. Первым из дверей выскользнул намученный человек, он размахивал чем-то вроде короткого серебряного кола, затем под переливы Белой Горячки вышел, наконец, Фёдор Фёдорович:
- Нам нравится свежеть, нашим пальцам нравится упругость, она – сопротивление, и в нём вся юность. – Надушенный человек с хохотом вручил Фёдору Фёдоровичу что-то вроде короткого серебряного кола.
Мальчики, с лицами безусловно-красивыми, с губами, безусловно, пунцовыми, прошли за компанией до подвала, где, как они знали, Фёдор Фёдорович оставит наскучившего человека. Мальчики, конечно, убили Фёдора Фёдоровича, вскопали его лицо, отобрали и проткнули, зуб за зуб, задний проход коротким серебряным колом, скинули труп в сточную канаву канализации уведённой под землю Неглинной и побили Лилечку, чтобы никому не говорила. На следующий день Лилечку побил наученный человек, он искал Фёдора Фёдоровича:
- Да я у него оставил чистое серебро! – но она ничего не сказала.
Других детей Хитрова тоже отодрали за уши, но и они все сказали, что Фёдора Фёдоровича не видели, зато теперь Карманный и Гроша с Гришей знали, что упустили серебро, и где его найти. Днём, когда тумана не было, и гулять в нём было не кому, мальчики, притащив с собой Лилечку, стали решать у канавы, кому спускаться. Пытались спихнуть вниз Горячку, но она заверещала так отчаянно, что привлекла внимание Бабы на корчаге. Тогда Гроша предложил считать:
– Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана:
- Буду чавкать и любить, громче господа вопить.
Буду душу продавать - красная цена - рупь,пять
В ночь - заразу разносить, по утрам - стрекоз ловить.
Сказку плёткой расскажу, много я в тебя вложу.
Пахнуть будешь только мной, я, наверное, совой.
У тебя ко мне вопрос? я тебе подправлю нос.
Буду резать, буду бить, будешь ты меня любить. – И выпало на Лилечку.
Запираться дальше нельзя было, и Лилечка спустилась в яму. Трупа внизу не было, и она уже полезла наверх, только Гроша крикнул, чтобы не смела:
- Вчера дожди были, его дальше и унесло.
Хлюпая по причудливым заносам жирного мыльного ила, Лилечка прошла по каналу метров 5, пока под ногами не лопнуло что-то и не запело как дырявые мехи. Она как можно быстрее отошла, и когда рокот и присвист прекратились, подошла к пузырю снова. Фёдор Фёдорович был как надутая лягушка, да и из воронки рта несло жабьими потрохами. Теперь приходилось извлекать чистого серебра кол, и было обидно до тошноты. И было так обидно, и Лилечка, стоя с грязным серебряным дрыном в руке, вдруг заплакала.
- Лилечка.
И захотелось не поднимать наверх совсем и никогда.
- Лилечка.
Она посмотрела в темноту впереди. В темноте стояла женщина, очень высокая, с очень маленькой головкой, и Лилечка её узнала: у всех марух была картинка с такой женщиной. Она почти сразу вспомнила, как её звали, и спросила:
- Ты дева Мария?
- Да.
И Лилечка увидела, что по стенам дальше, за спиной девы Марии, блестят синим и пурпурным камни, и ото всех камней раздаётся голос святой:
- Так это ты убила короля червей.
- Пойдём со мной.
- Теперь ты королева червей.
- Я отведу тебя в твоё царство.
Лилечка, всё ещё держа в правой руке серебряный дрын, перестала плакать, дева Мария взяла её за левую руку и повела по каналу канализации, с потолка которого, чем дальше, тем ниже, свисали сверкающие сталактиты, а меж ними, издавая стрёкот членистыми хвостами, сновали паразиты.

Ты не будешь испуган, Красивый Синий Дьявол много курит, мутно-голубой дым, выходя из черного рта, описывает в штиле заброшенной стеклодувной виньетки вокруг тела только по воле вибраций выпускаемых им слов, меняет свои конфигурации по сюжету рассказываемых им сказок. Синий Дьявол говорит:
- Иди сюда. - и сизые струйки закручиваются над его головой в две спирали.
Витражные окна стеклодувной выходят в монастырский сад "На Славянах". Больше всего Синему Дьяволу нравится: как на нём смотрятся красные цветы, и стекло. Вдоль стен - ряды пустых бутылок, самые красивые: изумрудные, высохшие жидкости на стенках которых создают тинистые разводы, лиловые, чернильные, поглощающий все цвета чёрный блестит на выпуклостях отражающим всё белым.
Особенно Дьяволу нравится индиговое стекло: он наливает в такой бокал красное вино и на просвет получает фиолетовый, он наливает в такой бокал золотистое вино - и видит на просвет зелень.
Небольшому мальчику, который живёт с ним здесь, в конце площади "На Скалках", в индиговый бокал Дьявол наливает молоко: голубой оттеняет белую кожу, волосы, рубашку мальчика - Дьявол наряжает его исключительно в чёрное и белое.
Синий Дьявол выпускает дым, вытряхивает чудеса из прогоревшей трубки, - на столик сыпятся камушки, молочные зубы, ракушки, отброшенные ящерицами хвосты, - говорит:
- Я знаю, как тебе надоел твой монохромный наряд. - дым выгибает петлю над белым воротничком. - Я как-нибудь подарю тебе цветной, например жёлтый, галстук.

Мальчик приложился к единственному кусочку бесцветного стекла, белку глаза какого-то святого угодника в витраже: гортензия в саду уже начала портиться - и без того она выглядела так, словно вороны, на лоскуты разворовавшие мертвеца, поскидывали их на этот куст; бледные, сиреневые, в густых синяках, цветы приобрели тёмно-зелёные пятна. Шла вторая неделя октября.
- Ты видишь следы на дорожке?
Мальчик пригляделся.
- Только один! След одной ноги на дороге.
- Если ты посмотришь получше, то увидишь рядом круглую глубокую впадину. Ты, может, слышал о пани Марии?
- Не помню.
- Когда-то у пани Марии была сестра, её звали Анна. С детства у Анны и Марии было всё общее: комната, игрушки, даже одежда и обувь, а ещё у них была одна общая нога. Ты ведь слышал от меня о сиамских близнецах, такие срощенные в утробе организмы появляются очень редко...
- Я помню, ты показывал мне котят в зеленоватой банке.
- Да. Такими же сросщимися родились Анна и Мария. У каждой было по две руки, но нога у каждой была одна - правая у Марии и левая - у Анны. Почти бесполезной болталась между сестёр третья нога - ни правая ни левая, она была короче нормальных подпорок, так, что при ходьбе ступала на самый кончик носка. Родителям не мало беспокойства доставляла эта третья нога, ведь и на неё нужна обувь, они покупали пару для Анны-Марии и ещё одну, чтобы обуть лишнюю ножку.
На 15-летие Анне и Марии подарила красивые красные туфли, а чтобы из под пенной оторочки кремового платья не выбивалась нога, обутая в какой-нибудь ботинок, то и для неё пришлось купить точно такую же целую пару: в правую туфельку ножку обули, а левую кинули в кучу скопившейся за годы не изношенной обуви: ведь на короткой ножке обувь не стаптывалась, новая требовалась только потому, что и она росла. Впрочем, к 15 годам ноги сестёр перестали расти, и красная туфелька так и осталась последней.
- Но ведь след в грязи только один?
- Верно. К 16 годам Анна, Мария так надоели друг другу, что уговорили родителей, не смотря на риск, разрезать их, разделить. И тут встал вопрос: кому из сестёр достанется средняя, хоть и короткая, но вторая в пару нога? Доктор решил, что каждая из сестёр должна станцевать - на этой ножке и своей левой или правой ноге. Та, которая станцует лучше, решил доктор Ржимса, и откроит себе на кусок больше от прежде общего тела. Так вышло, что во время своей кривой пляски Мария повалила себя и Анну на пол.
- Так значит, двуногой осталась Анна?
- Да, только это всё равно, потому что во время операции оказалось, что печёнки хватит только на одну из сестёр, на Марию. Анна умерла. Но знаешь, что? Её хоронили в той самой паре красных туфелек, раз они были совершенно новыми, и её левая нога как раз составляла пару правой, обутой на до этого общую ногу.
Мальчик, слушая Дьявола, смотрел на тонкостенный бокал, который был скорее похож на кубок из лунного камня: нежной мутью дёргались грани от каймы до ножки - сукровичной желтизной; на протолке до дна - цвет деревенского желтка; и синюшной бирюзой на просвет. Вдруг на ножку бокала присела крошечная птичка, она мелко плясала, забралась потом в бокал и танцевала на дне, затем порхнула на ободок и вдруг вспыхнула. Мальчик дёрнул головой и понял, что задремал: на пустом хрустале перед ним пульсировал красный блик от заходящего солнца. Ещё минута, и солнце ушло совсем.
- Мне кажется, я мало рассказывал тебе о Китае. Ты можешь узнать, что у китайцев есть обычай бинтовать ножки девочкам, рождающимся в аристократических семьях. С детства их пальцы и всю ступню скручивают так, чтобы получилась она по форме похожей на цветочек лотоса. На такие ножки шьют специальные туфельки, и ты, конечно, знаешь, что китайцы больше всего любят шёлк, а в особенности шёлк красный, конечно. В приданое каждой стоящей чего-то девушке шьются такие красные туфельки, а тем, чьи ноги не имеют формы крошечных цветочков лотоса - тем и нельзя найти хорошего мужа. Так вот представь, что одной китайской семье пришлось растить одноногую дочь. Не помню, куда делась одна из её ног, - отклевал жаворонок или откусил котёнок, - но дело не в этом, а в том, что родители долго не могли решить, стоит ли начинать бинтовать ногу, если она одна. Девочка и так калека, спасёт ли её на выданье одна красиво спелёнутая ножка? В конце в концов, хоть и калека, но ведь не крестьянка! - решили они; пальцы подогнули к пятке и туго перетянули.
Девушку удалось выдать замуж: за человека менее достойного, чем можно было бы рассчитывать, будь у неё полная пара ног. Человеку, хоть он и был рад, что у его невесты красивое лицо и хороший род, после свадьбы стало противно смотреть на свою жену: красный шёлк с жёлтыми стрекозами красиво ещё как будто выбеливал и без того белую кожу ножки, но ведь только одной ножки. Тогда человек стал молиться своему китайскому богу, чтобы тот вырастил у его жены вторую ногу. Наконец, ему приснилось, что нога отрастёт, если человек убьёт свою мать. Долго решаясь...
- Он убил свою мать?
- А? Да. И бог сдержал своё слово, только, кажется мне, китайским богом прикинулся наш бог, потому что нога у молодой китаянки выросла в первозданном виде, такой, какой месила в раю навоз Ева, никому на небесах не пришло в голову облагородить ножку с помощью обмоток. Человек долго пытался привыкнуть к столь уродливой ступне, но по ночам при тусклом свете ему казалось, что между ним и женой лежит мужская нога, да ещё и наряженная в красную шёлковую туфельку. Девушка, конечно, была рада, только это всё равно: в конце концов человек приказал отрубить новую ногу, и её выбросили в реку прямо в красной шёлковой туфле.
- Это очень грустно.
- Я, всё же, пожалуй, подарю тебе цветной, да, зелёный, платок.
Луна, как мясником, была расчленена витражными стёклами на цветные куски. Дьявол вытряхнул из трубки пару болотных жемчужин.
- Не помню, рассказывал ли я тебе об одном короле, он был такого невысокого роста, что очень этого стеснялся. Как раз поэтому он стал носить туфли на каблуке.
- Да, я помню. Но это было всё равно, потому что его подданные тут же взяли в моду такие туфли, и король скоро снова оказался ниже всех.
- Помнишь. Король уже не мог запретить подданным носить каблуки, но свои каблуки стал носить красного цвета - предварительно назвав этот цвет исключительно королевским.
- Это немножко смешно.
- Но я не о короле, хотя история произошла в его стране. Ты, конечно, знаешь сказку про Золушку?
- Да, у неё были хрустальные башмачки.
- Хрустальные башмачки? Ты бы мог танцевать на балу в хрустальных башмачках?
- Наверное, нет.
- Конечно, нет. Башмачки были обычные, из голубого атласа и отороченные беличьим мехом. А фею ты помнишь? Помнишь, как она превратила тыкву в карету, а крысу в кучера? Только туфельки Золушке достались просто туфельками. Ты, конечно, не знаешь, почему. Феей была не кто иная, как Смерть. Смерть была влюблена в прекрасного принца, прекрасного, как ты, разумеется. На бал её не пригласили, и тогда она отправила туда свою крестницу, зная, что та потеряет одну из подаренных ею туфелек. Смерть спрятала Золушку и просто ждала. Принц, как Смерть и рассчитывала, нашёл её вместо Золушки. Теперь они должны были бы жить счастливо и исчезнуть в один день, но в одну из ночей принц догадался, кто перед ним, а на утро принца нашли мёртвым: его тело, совсем без крови, лежало рядом с лужей всей его крови, и в ней же - одна, пропитанная кровью, атласная туфелька.
- А куда же делась вторая?
Синий Дьявол держал перед собой цветные, бордовые, башмаки в подарок для мальчика.
- А это ты узнаешь, когда Хромая придёт за тобой.

Монотонность пейзажа гипнотизирует, рваная эхокг сухой растительности вдоль берега на поверхности натяжения воды, такой же жёсткой, как дно.
Пускай бы меня прибило течением здесь, к этим скользким корням, где вода прозрачней и чернее от честного гниения древесины.
Наверняка, когда хоть изредка ныряешь на дно, трогаешь поросшее водорослями, неподвижно лежащее, рано или поздно снова обратишься к быстро проносящемуся по поверхности плёнки, лёгкому на ленте реки.

Когда глаза ровно на 6 или 12 - на горизонте встают призраки.
Есть только невесомая твердь и бездна, всё прочее - мерцающий свет. Жизнь как припадок.

Но когда эти деревья дорастут до этих крыш, давайте всё рухнет?
Мне бы хотелось быть поваленным в солёную воду стволом дерева, чтобы узнать прибой и забыть о всех остальных знаниях, и следом, забыв о прибое, распознать и узнать в нём всё.
Да, мне хотелось бы быть грудой железа, в которой кто-нибудь на скользкой дороге пьяный.
Как механический кит на мели.

Представляю себя неудавшимся пиратом под кишащим электрическими бесами небом. В первую же ночь на корабле, взятый в команду, я напиваюсь и падаю за борт. Огненное пойло, закаченное по расширенные до размера акульей клоаки зрачки, каплей срывается в отражающий электрических демонов океан, утягивает на дно вверенное ему тело.
Моё тело бледным семенем проникнет в матку акульей пасти, и после этого оплодотворения - рождение. Рождён я буду во дворце митохондрий. В одном из смертоносных движений акулы и будет заключена вся жизнь этого древнего младенца - ослепительная вспышка высвобождающейся энергии.
Иногда нечаянно привижусь себе и вовсе чем-то странным , солдатом с засохшей кровью в лобковых волосах, я вышел из деревни, полуживой резервуар этой крови стынет в одной из изб. Обида пошла носом. У меня прекрасный аппетит, и сплю я хорошо. Во сне я вижу десять воздушных черепов, таких лёгких, что, привязанные к девочке-резервуару за позвонки, они разлетаются, пречистые, причащают по кускам её к небу. Какой-то человек. Это уже не тело, несмотря на надувательски эротичную позу, это уже целый полуостров процессов. Мой солдат ощущает здесь красоту события, а труп - просто послед.

Или, вижу себя голубем в железном ящике, вокруг помёт, перья, и ещё есть свет сквозь крохотные отверстия; старик-голубятник, продавленное кресло стоит у запертой двери, прошлой ночью умер в своей квартире, там стоит такое же кресло. Но этого некому заметить кроме птиц.
Мечтаю проезжать по мосту на ту долю секунды, пока от реки внизу отражается холодный рассвет. Вечность, зависшая на этом мгновении. И каждое такое мгновение - без памяти это мгновение, до постепенного дискомфорта, и потом, с осознанием ловушки рассвета – в сторону с этого моста.
Всегда так, слабость - мой обезжиренный заменитель нежности.

Когда так - город накрыт перламутровым тазом, от ногтей отражается каждый фонарь. Родители с детьми, слабыми, требовательными; закрытые киоски, железные, крашенные. Солярные учения; лунные вероисповедания. Электричество есть электричество. И мы с прохожими с детьми, мерцающий припадочный свет, вечный отныне ожог в мозгу, никогда не расстанемся.
Необязательно устранять свет, чтобы остаться в темноте.

Можно ли зевать в аду? Монотонная жизнь погружает в гипноз, где и вспоминаются околотрупные воды предрождения. Где шеекупированный Иоан сам подносит свою голову на блюде.
Где демон-хранитель учит молиться. Мне скучно без наваждения, невыносимо без одержимости.

Если одна из скользящих теней чернее остальных, а пуговица с левого рукава всё время отрывается: мой демон-хранитель, я подарю тебе красную лягушку или белую крысу. Я буду видеть только тебя или свет, даже веки сделаю на автоподсветке, как дверь холодильной камеры, чтобы никогда-никогда в темноте.
Не мешайте мне быть святой, ведь у меня был очень красивый и растерянный отец. Ведь у меня были братья, мы с ними видели могилы великанов, пинали глинистую почву. Тогда и небо и почва были оранжевыми, а теперь я хотела бы жить в этой черепной коробке великана, упавшего с бобового стебля Джека.

Но первый час ночи, наступаю на горстку земли у порога, здравствуй, призрак, растопыриваю ладошки и периферическое зрение. Ко мне приходят мои прекрасные мертвецы. Они не могут выстоять в потоке сна. Должно быть, землю к порогу принесли те, что загадывали желания на пушинки, летящие с ближайшего кладбища.

И вот тает всё кроме снега, завершают отчёт
три это
не оказаться бы в мире, где сон запрещён как наркотик.
два это
два это тёмные малиновые реки и гулять вдоль рек.
один это
что-нибудь простое, навроде найти случайное и сказать, что именно этого фиолетового отблеска и искал.

Но пусть это будут выжженные травы и пыльные просёлочные дороги, играющие на них дети в чёрном и сером, чей внутренний ад обеспечивает высокое давление - только так оболочка не сминается давлением внешнего ада, и дети могут расти.
Все люди прекрасны, но на расстоянии хотя бы в 2 пальца ангела.

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра