В детстве у нас с братом была одна забавная редкая игра: мы рисовали на бумаге героев и поочерёдно изображали вокруг них происходящие с ними события. У Вадима никогда не получалось нарисовать кость, а я выводил кости одной линией снова и снова, будто пытаясь научить его, и втайне испытывал радость - у бедняжки ни как не получалась ни одна косточка. Не знаю, испытывал ли он то же, когда учил меня рисовать звёзды, легко и смело выводя пентаграммы. Я же, всегда стремившийся нарисовать звезду быстро, не отрывая карандаша от бумаги, пугался следующего резкого поворота линии и пасовал. К сожалению, ни одного такого рисунка-приключения у нас не осталось, после игры мы их уничтожали.
Но были у нас некоторые игры и увлекательней рисованных приключений. Задействованы в них были лишь условия голой реальности, совершенной и безоговорочной, а выход нашей фантазии носили куда более широкий и привлекательный для воображения, ведь за каждым следующим нашим ходом обнаруживался результат совершенно не зависящий от той же нашей игры, как это было на бумаге.
Наш с Вадимом отец уже тогда был известным, хотя конечно и не таким, как после произошедшего, учёным, и сколько я себя помню, а, значит, столько же помню и отца, он всегда был одержим своей работой. Впрочем, нас с братом никогда не интересовали ни её значимость, ни она сама, никакого интереса к благой цели, преследуемой отцом через бесконечные записи и опыты. Вот как раз опыты нас интересовали. Наша игра носила подражательный характер, как я уже сказал, отец был одержим своей работой, эта благая для человечества идея паразитировала на нём, он был как кровосочащаяся рана-пробрешина, через которую она, мучившая его, вытекла за стены лаборатории и угнездилась даже в нашей квартире – множеством клеток с подопытными животными, мышами, крысами, кроликами, в общем, всем известным научным ковчежком, над которым проводили свои опыты и мы с братом в отсутствие отца. Десяток кроличьих душ, употребляемый нами для удовлетворения своего изобретательного любопытства, акт чистого познавательного процесса, очищенный от какой бы то ни было сверхцели и уж тем более от прямого удовольствия, мы не банальный садисты. Из кабинета отца неограниченно мы могли брать только шприцы и с возвратом блестящие хирургические инструменты, к причудливым и нелепым формам которых мы были так же привычны, как прочие дети к кухонной утвари, гвоздям и ножам. И из детского сада уходил я раньше других детей, Вадим забирал меня сразу после школы, мы спешили домой к нашему общему увлечению, без меня он никогда не экспериментировал: я придумывал опыты, а он проводил их и радовался; мне нравилось, когда он был рад.
Не сложно догадаться, что мыши и кролики дохли один за другим. Но мы никогда не прикасались к тем, за которыми наблюдал на тот момент отец, и раз уж у него всегда оставалось множество материала, он ограничивался лишь рассеянным выговором нам. Не могу этого помнить, но Вадим говорил, что таким он стал после того, как мать умерла. Этого я не знаю, но зная его характер, могу предположить, что изобрести он пытался лекарство от смерти, не меньше!
Однажды, когда мне было шесть лет, а Вадиму десять, у нас дома оказалась обезьяна, её привезли вечером и мы никак не хотели укладываться спать. Интересно, конечно, посмотреть на настоящую обезьяну, любой ребёнок на нашем месте вёл бы себя так же, но больше нас нервировало ожидание утра. Утром отец уедет в свой институт, и мы останемся с мартышкой.
Тогда же мне начал сниться сон, в котором меня преследовал один образ, я натыкался на него во всех закоулках и тупиках сновидения – распятый зелёный человек, одна его нога была намного длиннее другой, и в этом было нечто жуткое. Утром брат прогулял школу, в садик, разумеется, я тоже не пошёл. Но разбудил он меня даже ещё раньше, отца уже по обыкновению не было дома. Обезьяна была довольно старая и вялая. Из предыдущего опыта с кроликом мы знали, что если удастся впрыснуть ей опалово-мутную жидкость из бутылька без этикетки, она заметно оживится. С этого мы и решили начать. Вадим не в первый раз делал инъекции, а обезьяна, очевидно, не в первый раз испытывала укол иглы, привычная ко всему за годы жизни в институте отца. Не прошло и минуты, как восторженно ожидаемый нами результат проявился, но не так, как мы рассчитывали, хотя, мы ничего и не рассчитывали. Так вот обезьяна взбесилась. Сначала она просто билась в частокол ржавых прутьев клетки, они покрылись поверх своей ржавчины красной кровью подопытной, потом та нашла цепочку слабого замка и перегрызла её с ужасным скрежетом. Высвободившись, она стала метаться по квартире, пытаясь найти цепочку замка и от этой пёстрой мягкой клетки, грызла и ломала всё. Наконец, перед ней оказался Вадим, и ярости боли, хватавшей ей для металла, уж конечно хватило на то, чтобы вцепившись в его голову оторвать мягкое ухо. У Вадима так навсегда и остался шрам. Я позвонил отцу и под вопли попытался объяснить, что происходит. Конечно, звуковой фон был куда красноречивей моих слов, отец приехал, казалось, немедленно. Что происходило потом, не стоит рассказа, с нашими опытами было покончено, отец впервые, как по отношению к нам, так и вообще, применил слово зло, выставив нас любопытными чудовищами. Я сказал, что это несправедливо, ведь он сам занимается тем же. Тогда он мне ответил, что это не чистое зло, это жертвы ради добра тысяч. Так ли я понял, что такое чистое зло?
В прошлом году Вадим поступил в университет, гуманитарный на отделение филологии. Пока мы с братом жили в той же квартире с отцом, впадавшим незаметно в помешательство. Впрочем, предвидя это с детства, мы не слишком беспокоились, авансы в виде пресловутой одержимости были нами игнорируемы, так что всю выплаченную суму мы восприняли как должное.
С взрослением Вадим продолжал практиковать это наше "чистое", а значит, истонченное "зло". На бумаге, как в наших рисованных приключениях. Он задавал вопросы, которые я боялся бы озвучить.
Кроме того сновидения с распятым человеком меня стали изводить другие сны, персонажи которых становились героями бумажной игры Вадима, если были ему поведаны. У него они неизменно вызывали интерес и эмоции, только наблюдаемые мной. Но именно таким образом сны (как и всё происходящее со мной) обретали чувственную окраску, брат владел моими эмоциями, а я его снами. Да, я видел не только свои, но и его сны, они приходили мне все, одному. Мы разумно и неизбежно делились плодами такого несуразного распределения. Я всегда занимался лишь чувственной мимикрией. Он всегда только слышал о своих снах от меня. Его сновидения я помню всегда лучше, чем свои собственные, вижу я их и сейчас, после того как Вадима уже нет. Сон – неустойчивое химическое соединение и имеет прочность ожерелья снежинок, нанизанных на нить паутины – если не порвётся, то растает. Я всегда как тонущий погружаюсь в одну из четырёх фаз сна, и пробуждаюсь, как детёныш змеи, крошащий скорлупу. Вот одно видение, которое, я уверен точно, принадлежит Вадиму: колесница, поставленная на четыре яйца, грохочет по раскалённому пути Гелиоса. У чертога Скорпиона возница, наконец, ранен, а из раны сочится тяжёлый сон на эту жаровню, и поднимается багряным паром, так что возница уже не разбирает дороги. В жарком тумане вызревают зародыши: в первом яйце-колесе – саламандра, во втором – внутрь феникс, в третьем пошли трещины, а четвёртое слетело с оси и катится к чертогу Льва, и возница летит вслед за ним. Он падает на красную планету. Древние верили, что красный Марс покрыт кровью, но он только мирно ржавеет. И всё же они правы, раз кровь имеет свой цвет благодаря железу в составе гемы, окисленный гемоглобин – ржавчина в наших венах. Планета делает вдох, и её башни превращаются в колодцы. Божество, обитавшее на самой вершине башни, оказывается на самом дне колодца, который затягивает внутрь всё живое, и существа, выстелив алой массой его стенки, становятся судорожно сжимающейся мускулатурой этой артерии.
Мы не были крещёными. Тем более не понятны были мне причины, почему Вадим так протестовал против христианства, мы не соприкасались ни с какой верой нигде и никогда, кроме безумной веры в науку нашего отца. Хотя, я опять-таки не помню, а Вадим говорил, мать была очень набожна. Но ведь она умерла, так давно. Позже я узнал, что брата она успела окрестить.
Его друзья приходили к нам, открыв клетки с животными, они только пускали с одной руки на другую мышей и мягко трепали кроличьи уши. Некоторые, оказавшись у нас дома впервые, жаловались на тяжёлый запах грызунов. Честно, прежде мы его никогда не замечали, это было для нас чуть диким открытием. Вадим любил говорить, часто бестолково: "Из Книги Притчей Соломоновых: "Начало мудрости - страх господень", венец мудрости - отчуждение страха", или, если был пьян (часто), что-нибудь совсем глупое, вроде: «Змею в эдеме, на самом деле, было наплевать на судьбу людей, просто он не мог заглотить целое яблоко, а огрызок – мог бы».
И таким образом наше "чистое зло" было осквернено примешанной идеей антихристианской морали, в конце концов, и у Вадима появилась цель-оправдание, ожидаемый результат.
На прошлой неделе, когда всё произошло, он вернулся домой поздно, был пьян, отец, никогда не замечавший прежде его «аморального», как он тогда выразился, поведения, в этой раз пришёл в бешенство, как наша обезьяна. То, что последовало затем, не стоит рассказа. Во время ссоры Вадим поведал о своих планах, должно быть, это был только пьяный бред, он говорил, что с друзьями собирается поджечь церковь. Когда он ушёл в свою комнату, я решил остаться ненадолго с отцом в его кабинете. Через какое-то время молчания отец поднялся из-за стола и взял из стакана с карандашами стоявший там с незапамятных времён скальпель. В это мгновение, признаюсь, я испытал нечто на вроде тревоги, но он тут же его отложил и достал из ящика стола новый стерильно упакованный, так что я подумал, что это для опыта. Отец вышел, через минуту я услышал хлюпающий крик.
Наконец, передо мной оказалась комната брата. Отец, зажимая одной рукой кровосочащую рану на шее Вадима, другой с влажным скрипом воткнул скальпель в его грудную клетку.
Разбирая стол Вадима после, я нашёл на столе записку:
«Достаточно духовности падших ангелов, через духовность вознесённых демонов – очищение. «Посети недра земли: очищением обретешь тайный камень».
А сегодня мне снился его сон. Мне снился отец, он был озабочен и даже подавлен своей работой, я видел перед ним анатомический рисунок сердца человека, он записывал на бумагу странные характеристики человеческого сердца, используя символизм сущностей. Левое, правое предсердия, желудочки, их слаженная, в то же время не однородная работа, области разной активности крови, разного давления, бурления, насыщенности, особенно важно было обратное движение венозной крови в артерию и артериальной по вене через лёгкие, из правого желудочка в левое предсердие; то есть это всё было неоднородно, различно, например, клокочущая кровью область правого предсердия - в символико-религиозном смысле была записана как обитель демонов, и так всё сердце было разобрано на области, но от этого становился понятным смысл - что оно суть одно, одна слаженная работа, Малого круга, Большого круга кровообращения. И вместе Малый и Большой круг, сердце как особый насос, лёгкие как особый ад - служило иллюстрацией к какому-то принципу, который я позабыл.
Но были у нас некоторые игры и увлекательней рисованных приключений. Задействованы в них были лишь условия голой реальности, совершенной и безоговорочной, а выход нашей фантазии носили куда более широкий и привлекательный для воображения, ведь за каждым следующим нашим ходом обнаруживался результат совершенно не зависящий от той же нашей игры, как это было на бумаге.
Наш с Вадимом отец уже тогда был известным, хотя конечно и не таким, как после произошедшего, учёным, и сколько я себя помню, а, значит, столько же помню и отца, он всегда был одержим своей работой. Впрочем, нас с братом никогда не интересовали ни её значимость, ни она сама, никакого интереса к благой цели, преследуемой отцом через бесконечные записи и опыты. Вот как раз опыты нас интересовали. Наша игра носила подражательный характер, как я уже сказал, отец был одержим своей работой, эта благая для человечества идея паразитировала на нём, он был как кровосочащаяся рана-пробрешина, через которую она, мучившая его, вытекла за стены лаборатории и угнездилась даже в нашей квартире – множеством клеток с подопытными животными, мышами, крысами, кроликами, в общем, всем известным научным ковчежком, над которым проводили свои опыты и мы с братом в отсутствие отца. Десяток кроличьих душ, употребляемый нами для удовлетворения своего изобретательного любопытства, акт чистого познавательного процесса, очищенный от какой бы то ни было сверхцели и уж тем более от прямого удовольствия, мы не банальный садисты. Из кабинета отца неограниченно мы могли брать только шприцы и с возвратом блестящие хирургические инструменты, к причудливым и нелепым формам которых мы были так же привычны, как прочие дети к кухонной утвари, гвоздям и ножам. И из детского сада уходил я раньше других детей, Вадим забирал меня сразу после школы, мы спешили домой к нашему общему увлечению, без меня он никогда не экспериментировал: я придумывал опыты, а он проводил их и радовался; мне нравилось, когда он был рад.
Не сложно догадаться, что мыши и кролики дохли один за другим. Но мы никогда не прикасались к тем, за которыми наблюдал на тот момент отец, и раз уж у него всегда оставалось множество материала, он ограничивался лишь рассеянным выговором нам. Не могу этого помнить, но Вадим говорил, что таким он стал после того, как мать умерла. Этого я не знаю, но зная его характер, могу предположить, что изобрести он пытался лекарство от смерти, не меньше!
Однажды, когда мне было шесть лет, а Вадиму десять, у нас дома оказалась обезьяна, её привезли вечером и мы никак не хотели укладываться спать. Интересно, конечно, посмотреть на настоящую обезьяну, любой ребёнок на нашем месте вёл бы себя так же, но больше нас нервировало ожидание утра. Утром отец уедет в свой институт, и мы останемся с мартышкой.
Тогда же мне начал сниться сон, в котором меня преследовал один образ, я натыкался на него во всех закоулках и тупиках сновидения – распятый зелёный человек, одна его нога была намного длиннее другой, и в этом было нечто жуткое. Утром брат прогулял школу, в садик, разумеется, я тоже не пошёл. Но разбудил он меня даже ещё раньше, отца уже по обыкновению не было дома. Обезьяна была довольно старая и вялая. Из предыдущего опыта с кроликом мы знали, что если удастся впрыснуть ей опалово-мутную жидкость из бутылька без этикетки, она заметно оживится. С этого мы и решили начать. Вадим не в первый раз делал инъекции, а обезьяна, очевидно, не в первый раз испытывала укол иглы, привычная ко всему за годы жизни в институте отца. Не прошло и минуты, как восторженно ожидаемый нами результат проявился, но не так, как мы рассчитывали, хотя, мы ничего и не рассчитывали. Так вот обезьяна взбесилась. Сначала она просто билась в частокол ржавых прутьев клетки, они покрылись поверх своей ржавчины красной кровью подопытной, потом та нашла цепочку слабого замка и перегрызла её с ужасным скрежетом. Высвободившись, она стала метаться по квартире, пытаясь найти цепочку замка и от этой пёстрой мягкой клетки, грызла и ломала всё. Наконец, перед ней оказался Вадим, и ярости боли, хватавшей ей для металла, уж конечно хватило на то, чтобы вцепившись в его голову оторвать мягкое ухо. У Вадима так навсегда и остался шрам. Я позвонил отцу и под вопли попытался объяснить, что происходит. Конечно, звуковой фон был куда красноречивей моих слов, отец приехал, казалось, немедленно. Что происходило потом, не стоит рассказа, с нашими опытами было покончено, отец впервые, как по отношению к нам, так и вообще, применил слово зло, выставив нас любопытными чудовищами. Я сказал, что это несправедливо, ведь он сам занимается тем же. Тогда он мне ответил, что это не чистое зло, это жертвы ради добра тысяч. Так ли я понял, что такое чистое зло?
В прошлом году Вадим поступил в университет, гуманитарный на отделение филологии. Пока мы с братом жили в той же квартире с отцом, впадавшим незаметно в помешательство. Впрочем, предвидя это с детства, мы не слишком беспокоились, авансы в виде пресловутой одержимости были нами игнорируемы, так что всю выплаченную суму мы восприняли как должное.
С взрослением Вадим продолжал практиковать это наше "чистое", а значит, истонченное "зло". На бумаге, как в наших рисованных приключениях. Он задавал вопросы, которые я боялся бы озвучить.
Кроме того сновидения с распятым человеком меня стали изводить другие сны, персонажи которых становились героями бумажной игры Вадима, если были ему поведаны. У него они неизменно вызывали интерес и эмоции, только наблюдаемые мной. Но именно таким образом сны (как и всё происходящее со мной) обретали чувственную окраску, брат владел моими эмоциями, а я его снами. Да, я видел не только свои, но и его сны, они приходили мне все, одному. Мы разумно и неизбежно делились плодами такого несуразного распределения. Я всегда занимался лишь чувственной мимикрией. Он всегда только слышал о своих снах от меня. Его сновидения я помню всегда лучше, чем свои собственные, вижу я их и сейчас, после того как Вадима уже нет. Сон – неустойчивое химическое соединение и имеет прочность ожерелья снежинок, нанизанных на нить паутины – если не порвётся, то растает. Я всегда как тонущий погружаюсь в одну из четырёх фаз сна, и пробуждаюсь, как детёныш змеи, крошащий скорлупу. Вот одно видение, которое, я уверен точно, принадлежит Вадиму: колесница, поставленная на четыре яйца, грохочет по раскалённому пути Гелиоса. У чертога Скорпиона возница, наконец, ранен, а из раны сочится тяжёлый сон на эту жаровню, и поднимается багряным паром, так что возница уже не разбирает дороги. В жарком тумане вызревают зародыши: в первом яйце-колесе – саламандра, во втором – внутрь феникс, в третьем пошли трещины, а четвёртое слетело с оси и катится к чертогу Льва, и возница летит вслед за ним. Он падает на красную планету. Древние верили, что красный Марс покрыт кровью, но он только мирно ржавеет. И всё же они правы, раз кровь имеет свой цвет благодаря железу в составе гемы, окисленный гемоглобин – ржавчина в наших венах. Планета делает вдох, и её башни превращаются в колодцы. Божество, обитавшее на самой вершине башни, оказывается на самом дне колодца, который затягивает внутрь всё живое, и существа, выстелив алой массой его стенки, становятся судорожно сжимающейся мускулатурой этой артерии.
Мы не были крещёными. Тем более не понятны были мне причины, почему Вадим так протестовал против христианства, мы не соприкасались ни с какой верой нигде и никогда, кроме безумной веры в науку нашего отца. Хотя, я опять-таки не помню, а Вадим говорил, мать была очень набожна. Но ведь она умерла, так давно. Позже я узнал, что брата она успела окрестить.
Его друзья приходили к нам, открыв клетки с животными, они только пускали с одной руки на другую мышей и мягко трепали кроличьи уши. Некоторые, оказавшись у нас дома впервые, жаловались на тяжёлый запах грызунов. Честно, прежде мы его никогда не замечали, это было для нас чуть диким открытием. Вадим любил говорить, часто бестолково: "Из Книги Притчей Соломоновых: "Начало мудрости - страх господень", венец мудрости - отчуждение страха", или, если был пьян (часто), что-нибудь совсем глупое, вроде: «Змею в эдеме, на самом деле, было наплевать на судьбу людей, просто он не мог заглотить целое яблоко, а огрызок – мог бы».
И таким образом наше "чистое зло" было осквернено примешанной идеей антихристианской морали, в конце концов, и у Вадима появилась цель-оправдание, ожидаемый результат.
На прошлой неделе, когда всё произошло, он вернулся домой поздно, был пьян, отец, никогда не замечавший прежде его «аморального», как он тогда выразился, поведения, в этой раз пришёл в бешенство, как наша обезьяна. То, что последовало затем, не стоит рассказа. Во время ссоры Вадим поведал о своих планах, должно быть, это был только пьяный бред, он говорил, что с друзьями собирается поджечь церковь. Когда он ушёл в свою комнату, я решил остаться ненадолго с отцом в его кабинете. Через какое-то время молчания отец поднялся из-за стола и взял из стакана с карандашами стоявший там с незапамятных времён скальпель. В это мгновение, признаюсь, я испытал нечто на вроде тревоги, но он тут же его отложил и достал из ящика стола новый стерильно упакованный, так что я подумал, что это для опыта. Отец вышел, через минуту я услышал хлюпающий крик.
Наконец, передо мной оказалась комната брата. Отец, зажимая одной рукой кровосочащую рану на шее Вадима, другой с влажным скрипом воткнул скальпель в его грудную клетку.
Разбирая стол Вадима после, я нашёл на столе записку:
«Достаточно духовности падших ангелов, через духовность вознесённых демонов – очищение. «Посети недра земли: очищением обретешь тайный камень».
А сегодня мне снился его сон. Мне снился отец, он был озабочен и даже подавлен своей работой, я видел перед ним анатомический рисунок сердца человека, он записывал на бумагу странные характеристики человеческого сердца, используя символизм сущностей. Левое, правое предсердия, желудочки, их слаженная, в то же время не однородная работа, области разной активности крови, разного давления, бурления, насыщенности, особенно важно было обратное движение венозной крови в артерию и артериальной по вене через лёгкие, из правого желудочка в левое предсердие; то есть это всё было неоднородно, различно, например, клокочущая кровью область правого предсердия - в символико-религиозном смысле была записана как обитель демонов, и так всё сердце было разобрано на области, но от этого становился понятным смысл - что оно суть одно, одна слаженная работа, Малого круга, Большого круга кровообращения. И вместе Малый и Большой круг, сердце как особый насос, лёгкие как особый ад - служило иллюстрацией к какому-то принципу, который я позабыл.