Тело дерева было защищено тенью. Ближе к корню рубашка тени была оторочена гипюром, расползавшимся с течением дня. Но и в плотной его ткани виднелись пробрешины, выеденные солнцем. Мой глаз, привыкший к быстрой смене картинок, где красота, чтобы быть замеченной становится вызывающей, был бессилен и здесь. Я силилась понять изгиб ствола, как ранее линию драпировки актёра. Я понимала, почему та ветвь растёт так - самая нижняя тонкая и гладкая, первая ветвь, на которую нашлись силы. Выше - другие, изменяющиеся с соразмерностью нарастающей силе. Гораздо больше, чем та - первый опыт, позабытый ради этих - пошедших трещинами. Но я не могла понять изгиба самого ствола, подобного лёгкому сгибу ноги изящной красавицы под зелёным ажурным подолом. Почему однажды оно направило себя под углом и почему вновь изменило направление роста?
Кожа была также не однородна - выше дерево покрывалось чешуёй из под которой к земле шли трещины (почему их путают со складками?), стекая в землю. Впрочем, почва, из которой росло дерево, не земля - пыль. Всё дерево - поток. Поток ломанных линий в коре, как трещины в массе на стенках опорожнённого стакана кефира. Из устьев они стремятся, сиропно стекая: кожа дерева омывается временем.