После смерти приёмного из леса принца родной сын короля стал бессонным, как отец.
Началось с того, что сниться ему стали смехотворно траурные сны: в коридорах цветущей смерти бутыли с узким горлышком, а внутри – маринованные мертвецы. Растянутые в улыбке зелёные под стеклом рты. Каждую ночь перламутровый ребёнок просыпался от собственных переливов, и этот смех тревожил королеву.
С тех пор, как вокруг дворца выстроился парк, прошло много не счастливых и не несчастных лет. Но одной ночью король вновь прислушивался к лёгкому перестуку, словно в телеге подпрыгивают черепа на выбоинах дорог. На рассвете той ночи королева уплыла за море, в страну своих дряхлых родителей.
Слабоумный наследник скоро нашёл нового друга, маленького отпрыска садовника. Король иногда видел их играющими у густоводного пруда и под заброшенными тихонями-деревьями в парке. Часто они донимали старого слугу, отца-садовника. Однажды его, залитого до краёв и повалившегося в траву у самой ограды, приятели засыпали собранными им же для ужина цветами. Принц, нечаянно грациозный, срывал зубами головки роз, прежде чем кинуть стебель под ноги; стоящий поодаль служка принял вид кроткого святого с мешком измятых страстоцветов в руках.
Дети увили пьяного старика, как упавшую колонну разорённого дворца, венками и браслетами поверх саднящей кожи. Когда голубые цветы наконец закончили своё опадание на несчастного глупца, спящий оказался засыпан и погребён под благоухающей грудой; казалось, ещё немного, и он будет заражён бальзамическим тлением, но этого не произошло: мальчик, с отражением страстоцветов в глазах и кровью роз на губах, кинувший наугад нож в недвижную груду, обернулся единственным благочестивцем в этом недоразумении. Вдруг явилось его сердце – рубин; оказалось, он может вдыхать свет, необходимый для обмена веществ в тканях, ведь сосуды от сердца-рубина лежат неизмеримо дальше одного только тела.
Вечером того дня, незадолго до захода солнца, король вышел в парк. Ему, бессонному, приходилось тесниться в просторных аллеях от кавалькад недождавшихся своего часа снов.
Но вот эти были не привидения: в прозрачной тени под цветущей яблоней, семечко которой, видимо, занесло сюда ветром из Чёрного леса, король увидел две фигурки. Подойдя ближе, он узнал принца, и тот натягивал с легчайшим скрипом уползающую верёвку. Маленький садовник был здесь же, и он был убит, нежно вздёрнут на другом конце этой верёвки.
Ветвь цветущей дикой яблони, через которую верёвка была перекинута, почти не прогнулась – такое эфемерное тело! Такое тонкое, что тень от крыльев гостьи-смертницы луговой желтушки могла бы накрыть его целиком. Должно быть, это тело не могло больше держать в себе такую, не в пример ему, спелую жизнь, точащуюся теперь тонкими струйками. Она была пока здесь, под деревом, пока не впиталась в почву. Она в копошении насекомых, пьющих десерт последнего дыхания. Она в пении птицы там наверху, не прекращавшемся даже в эти минуты. Она в прикосновении опадающих с раскаченной ветки белых лепестков. Чистота, вся бывшая внутри, вылезла индиговыми пятнами, в которые бьются мухи-журчалки как в сквозное небо. Странная причуда: мёртвая белизна цветов превращается в алую полнокровность плодов. Так наливается краской лицо убийцы, наблюдающего за дикой непристойностью бледнеющей жертвы: как неопрятно её отношение к собственной жизни, ни попытки удержать, какая мещанская прозорливость! Сомкнутые ресницы и губы измараны пыльцой. Это было первое отцветание весны, павшее на тёмную затопленную жизнью траву – осыпавшиеся с, будто пришедшей в любовный трепет, ветви цветки, так, что потревоженные на ней пчёлы громче загудели.
Заметив, наконец, отца, принц выпустил верёвку и, неловко запнувшись при попытке к бегству о древесные корни, упал в куст шиповника одновременно с телом убитого под яблоней. Но царапины оказались напрасны, король и не подумал о наказании. Отчаяние вскипело до точки радости, безразличие сменилось подобием безумия.
Стекла оранжерей запылились, мёртвый садовник всё испортил.
С горлышка залива пахло морем, последней августовской ночью к этому запаху примешался милый королю запах цветов, которые так и не смогли прижиться в его парке – возвращалась королева, и она привезла с собой актёров придворного театра, той же ночью они играли:
Акт 1
Король: Вот корабль, с чьего борта свисает филе левиафана! Что вы привезли в моё королевство?
Первый Моряк: Шёлк и тонкую бумагу.
Король: Вот корабль, чей нос, как паутину, рвёт меридианы! Что вы привезли в моё королевство?
Второй Моряк: Мускус и сандал.
Король: Вот корабль, чей якорь цеплялся за бермудскую биссектрису! Что вы привезли в моё королевство?
Третий Моряк: Золото.
Король: Вот корабль, что видел складчатый затылок материка! Но неужели он пуст?
Четвёртый Моряк: Нет.
Король: Что же вы привезли в моё королевство?
Четвёртый Моряк: Чуму.
Акт 2
Первый Горожанин: Король бледен.
Второй Горожанин: Королева подарила ему веночек из роз.
Третий Горожанин: В нашем королевстве и так каждый день расцветает слишком много бутонов. Распустившись, эти розы дурно пахнут.
Четвёртый Горожанин: Знал ли об этом принц, восходя к трону по дорожке, устеленной багряными лепестками?
В свете догорающих под утро свечей королева поразила всех бледностью; дурак-наследник давно спал в кресле, и только король был весел. Перед ним плясали сны будущего: сотни подданных, стремящиеся вглубь леса от Чёрной смерти гибнущего королевства.

Пьер и Жиль "Святая Роза"

Пьер и Жиль "Любящий Иисус"