[ШАРЛОТТА. Барышня, поди, хороша Венеция летом?
АННА. Восхитительна. (Мечтательно.) Ощущение опасности, нежность,
дыхание смерти, грязные каналы... Вода поднялась, и к площади Святого Марка
не пройти...
ШАРЛОТТА. Хоть одним глазком бы взглянуть.
АННА. По ночам звенели шпаги, а утром маленькие мостики были покрыты
росой и пятнами засохшей крови. И мириады голубей, все небо в голубях...
Когда тихо, вся площадь Святого Марка белым-бела от копошащихся птиц, а
потом вдруг испугаются чего-нибудь - и разом взлетают, оглушительно полоща
крыльями... И повсюду жгли его чучела.
ШАРЛОТТА. Чьи, барышня, чучела?
АННА. Перезвон колоколов, плывущий над мутной водой. Всюду мосты, мосты
- их не меньше чем голубей... А ночью такая луна! Она выныривала прямо из
канала и заливала алым сиянием нашу постель. Казалось, сразу сотня
девственниц утратила невинность. По меньшей мере сотня...
ШАРЛОТТА. И гондольеры, наверно, распевали свои песни, да? Вот
красотища-то!
АННА. Гондольеры? Распевали?.. А, ну это другая Венеция, для
обыкновенных людей.] Юкио Мисима "Маркиза де Сад"
[В Венеции все иначе. Иначе, чем где, если не в Венеции?.. Город, открывающий взору лишь одну свою половину, нависший над миллионами срубленных деревьев, над лесами Истрии, громадными поваленными стволами, которые протащили, сплавили, очистили от коры, обтесали под сваи и воткнули в ил по стойке «смирно», просмоленные, как мумии, - дубы, повязанные цепями, опоясанные железом, скованные с незапамятных времен песками, дважды умершие длинные трупы, отягченные известняковыми отложениями, мертвыми мидиями, сгнившими водорослями, облепленные чудовищными отбросами, истлевшими лохмотьями и костями. Город-двойник под своим собратом, опрокинутая реплика дворцов и куполов, где каждый канал становится небом Аида, - ответ, но не отражение, ибо сие есть город тьмы с вечно черными небесами, город нижнего мира, другой стороны.] Г. Витткоп "Убийство по-венециански"
[Кто не испытывал мгновенного трепета, тайной робости и душевного
стеснения, впервые или после долгого перерыва садясь в венецианскую
гондолу? Удивительное суденышко, без малейших изменений перешедшее к нам
из баснословных времен, и такое черное, каким из всех вещей на свете
бывают только гробы, - оно напоминает нам о неслышных и преступных
похождениях в тихо плещущей ночи, но еще больше о смерти, о дрогах,
заупокойной службе и последнем безмолвном странствии. И кто мысленно не
отмечал, что сиденье этой лодки, гробово-черное, лакированное и черным же
обитое кресло, - самое мягкое, самое роскошное и нежащее сиденье на свете?] Т. Манн "Смерть в Венеции"