Через разрывы разнообразных ошибок за нами подглядывает Бог. Его тоже можно увидеть в каждой ошибке, когда глаза привыкнут к темноте, которая на самом деле – ослепительный свет.
Ослепнув, когда хрусталик расколот, а осколки врезаются в мозг, охваченный электрической бурей, во всполохах молнии под сводом черепа можно разглядеть укрытие от этой стихии.
Замок много веков брошен. Тёмные каменные коридоры пусты, только обычные для таких мест шумы гуляют вдоль украшенных одними тенями стен.
Но в глубине замка есть и одна обжитая комната: драпированная и устеленная, чёрная-жёлтая-красная. Есть зал прямо над этой комнатой, откуда временами доносится гул: это в его космической пустоте перекатывается огромная совершенная жемчужина, на которую врезаны все материки и чудовища, но правдиво, как оно есть:
www.diary.ru/~naturalissim/p167913934.htmИ есть в море болот окаменевший нарыв – этот мёртвый замок.
Зато его подземелья живут. Лабиринты пульсируют старыми венами разжиревшего на крови дворца. Тут и там пухнут тромбы из тел. Катакомбы тяжко дышат, чуть гудит полнокровное сердце-ванна. Купоросовая синева выплёскивается из-под сводов наружу и по законам притяжения-оборотня льётся на небо, к красному Антаресу.
Иногда замок срыгивает, чёрные слуги выносят во двор тела и оставляют их жить своей жизнью там, на соломе под солнышком. На закатах октября вызревают осенние плоды, по преющей соломе струится чёрный сок. Перламутровое гниение под переливчатой парчой – чучело средневековья.
На каблуке одного из слуг можно разглядеть герб – рыцарское знамя, захваченное с одного края тремя когтями, за тем, чтобы через секунду отдёрнуть, и явится стоящее за ним чудовище. Герб Батори.
Графиня Эржебет сегодня прекрасно выглядит. Губы, как чёрная лакированная кожа, золотая пыльца на скулах поверх жемчужной пудры, красные пятнышки во внешних уголках глаз, скрытых под маской цвета артериальной крови и морковного сока 1:1. Град рубиновых слезинок на тонких цепочках осыпается с внутреннего уголка каждой глазницы. На висках серебристая пыльца смешивается с фиолетовой пудрой, припорошившей чёрные высоко забранные волосы, на тонкие пряди, сплетённые в гнездо, нанизаны неправильные, похожие на гнилые зубы, жемчужины и птичьи косточки, только два локона змейно спускаются по обнажённой спине. Красная лента на шее – по моде марвейёз. Ногти выкрашены металлической зеленью, а кончики пальцев – всё той же золотой пылью, покрывающей локти, колени и плечи. Чёрный бархатный комбидрес, доходящий до локтей и колен, застёгнут на пуговицы с фривольными миниатюрами. Левая половина крепится к правой исключительно этими пуговками, спускающимися спереди вниз и выныривающими сзади, до лопаток. Тяжёлые серебряные браслеты на щиколотках и запястьях, наконец, зелёные, словно окись меди, зубы, и язык, принявший красный цвет от привычки к мускусным леденцам.
Сейчас графиня босая, у её ног лежит одна красная туфля, очевидно восточная, с загнутым носом и расшитая, как пайетками, чешуёй золотого карпа. Графиня долгим взглядом осматривает комнату, рывком встаёт и, отпинывая подушки и валики, ищет ей пару. Не найдя, возвращается на кресло, поднимает двумя золочёными пальцами туфлю и отшвыривает в угол со злостью. На низком столике перед графиней Эржебет блокнот мелованной бумаги, в нём она ведёт свой дневник:
«29 октября …3 года. Уже третью осень я живу в этом замке, с тех пор, как меня сюда тайно доставили на частном самолёте. Только по воздуху, сложнее – по воде, сюда и можно добраться. Мне не сказали, кто жил здесь прежде, А то, что он специально для меня, конечно же, шутка. Замок построен ещё до моего рождения.
Я больше не убиваю. В наш (как мне нравится это говорить) просвещённый век соцстрахований, профсоюзов, а больше - денег, я по иронии спустила всё слугам. Иногда из башенного оконца я вижу, как они привозят на лодках откуда-то детей, но даже криков я не слышу. Где живут слуги, я не знаю и не интересуюсь, главное – ванна всегда полна. Я живу в полнейшей изоляции, иногда спускаясь в подвал. Компанию мне составляют только полупрозрачные приятные призраки, полные сочувствия образы тех, кто дарит мне бессмертие. Вечером или под утро ко мне приходят мои прекрасные мертвецы. Анна, с неё сорвана щека. Невесомая рука ложится на голову, прозрачные глаза смотрят на меня, пока не смыкаются моими веками. Они обступят меня, и своей смертью устранят неврозы моей жизни. И опять они теряют чёткость очертаний, переглядываются и уходят, уходят. Куда уходят мертвецы, после того как уже ушли однажды навсегда? Наверное, разбредаются по замку.
Но, да! С недавнего времени меня настораживает одна странность: всё время пропадает одна из моих красных туфель. Я специально кладу правую в определённое место, пока не найду левую. И вот – нашлась левая, я хочу взять правую – но её и след простыл! Мне начинает казаться, что я здесь не одна. Что здесь есть кто-то кроме меня и моих приведений. Не мог же в их хоровод затесаться живой ребёнок?"
Под замком есть карстовые пустоты, затопленные морской водой. Барон Жиль де Рэ, после того как бросил военную службу и оккультные изыскания, обустроил на самом этом дне пристань, наученный святой инквизицией. Но пока по прямой кишке из замка до моря сплавляют только тела. Зимний кошмар даже в июне, потому что солнечный день как позолоченная тьма. Мёртвый мальчик в лодке. Дробящееся зеркало, в которое ещё падают капли с покоящихся на корме весел. Если бы не это – целостность воды казалась бы монументальной и неделимой. Тьма вспыхивает синим, фиолетовым, самым чёрным из чёрных – вспышка просвечивающей бездны, но вызванный ею страх качается на ряби натяжения воды, не может опуститься ниже, в глубину, которая видима, но неведома, как отражения в зеркале знакомо, но принадлежит совершенно другому измерению. Бездна выталкивает на поверхность страх, он несовместим с ней.
Солнечный день – позолоченная тьма.
Запах мёртвого мальчика в лодке: сладковатой корицы и солёной воды.
Пристань обслуживают чёрные слуги, на каблуке одного из них можно заметить герб де Рэ.
Маршал выглядит сегодня прекрасно. Волосы, пропитанные маслами, серпантином падают на подведённые сурьмой глаза и бронзовые плечи. Борода остроумно выкрашена в синий. Чернённые зубы остро подпилены. Этого достаточно. Сегодня маршал даже для капли карбункула не нашёл места на своём гудящем теле. Разве что, ну да, рубиновая крошка, нет, кровавая эпидермиальная грязь под иссиня-чёрными ногтями.
Барон бос. Из под его резного кресла выглядывает загнутый нос красной туфли. Жиль де Рэ угрюмо оглядывает комнату. Опираясь на массивный подлокотник, он заглядывает за кресло, и оно скрипит под его зверским телом. На яшмовой столешнице раскрыт блокнот, в который барон записывает:
«31 октября …9 года. Ровно девять лет, как я в этом замке. Хотя это и лучше прежнего изгнания, но я не могу не чувствовать себя тигром, попавшим из леса в зверинец. Я сыт, как в лучшие годы, но сытостью зверя в зоопарке, меня кормят, но сам я больше не охочусь. Я иногда вижу с башни, как слуги привозят на лодках детей, так же прибыл сюда девять лет назад и я.
Совершенная изоляция. Мои собеседники – полученные в ходе старинных опытов металлы. Звук, похожий на смех весёлого бога, как Золотой Дождь. Но золото поёт утробно и изредка чавкает. Пение бронзы выходит через её славно-навокаиненную трубную глотку, бронза страдает одышкой. Ртуть мается изжогой и вибрирует детской лихорадкой. А серебро говорит громовым шелестом жидкого стекла. Если бы я думал тогда о побочном продукте – бессмертии.
Однако, мелочь, но для моих истончённых нервов неприятная, мои красные восточные туфли играют со мной гнусную шутку. Я не вижу их вместе! Сейчас куда-то запропастилась левая, которую я специально откладывал за кресло на случай, если найдётся пропавшая правая. И что же? Правая, одна только правая, сейчас передо мной. Современный яд работает отлично, это не могут быть мыши. Или я схожу с ума, что не возможно ввиду того, что это ум Жиля де Рэ, либо здесь есть кто-то кроме меня.»
Капитан услышал, как в ворота постучали четыре раза. Это значит, что привезли детей для него. Он запер за собой дверь комнаты, и начался неторопливый спуск к подземельям.
Засунув в рот пятерню мальчика, Жиль медленно жуёт пальцы и, кончая, плюётся красными сгустками. Одного за другим он режет и нежится.
Кровь утекает через отверстие в полу.
Графиня, выпутавшись из прихотливых украшений, погружается в ванну по карминовые кончики грудей. Розовая пена тает, и гулкое эхо, спустившись из-под тёмного потолка, белой птичкой садится на обнажённое плечо Эржебет, чтобы напевать что-то в её склонённое ухо.
Красота, очаровывающая в неправильном или преступном – блеск в смеющемся зрачке Бога.
После ванны графиня только припудрила тело и подвела вены, как это делала Помпадур – Эржебет была немного старомодна.
Барона словно выталкивали сокращающиеся маточные трубы подземелий. Он всегда рождался заново после утробной оргиастической ночи.
В красной-жёлтой-чёрной комнате она, мягко улыбнувшись, подцепила лежащую в углу красную туфлю.
В жёлтой-чёрной-красной комнате он был ясным новорожденным. Смеясь. Он подцепил красную туфлю.
И, разглядывая своё перевёрнутое отражение в зеркале, графиня подумала:
«Правая».
И перед своим перевёрнутым отражением в зеркале барон подумал:
«Левая».