15.
В сырости заводятся чудеса. Чудеса запутаны в волосах, в корзине - то ли бутоны, то ли узлы, то ли розы, то ли потроха. Тяжёлый грохот под лёгким шагом. Но пора перестать верить сказкам про цветы с запахом волос мертвецов.
В моей новой сказке каждая буква, имеющая замкнутое начертание, инкрустирована жемчужиной, с кончика каждой буквы, имеющей разомкнутое начертание, готова сорваться капелька крови. Так или иначе, всё чему я научилась - прописывать детали и подробности Ничего.

Кошки, вороны и тучи. Нетвёрдая походка и твёрдая хватка пальцев на горлышке. Затем всё истончается, плотность только в хватке пальцев на ножке бокала, но скоро и этого не станет. А потом - фея тинкербелл утонула в бокале, но это ничего, сдуваешь плёночку волшебной пыли, которая всё равно раздражает нёбо, находишь трупик на дне, и снова ты - питер пэн. Забавно, когда алкоголь из крови вливается в вены персонажей сна, и они забывают свои реплики, путаются в деталях, жаль, что засыпать мне становится всё труднее: когда мои руки лежат запястье к запястью, мне кажется, что они лежат так, чтобы быть связанными; когда моя рука лежит внутренней стороной запястья кверху, мне кажется, что она лежит так, чтобы быть отрубленной; когда я лежу, не поджав ноги, мне кажется, что они лежат так - чтобы снять с них, как сапоги, кожу; когда моя голова запрокинута под углом больше 90 градусов подбородок к шее - мне кажется, что она лежит так для удобства удавки. Мне не нравится, что живот уязвимый - мягкий, мне напоминает это о вздутии трупа и вялении рыбы. Мне кажется, что я могу засмеяться и спихнуть случайного человека на пути, кажется, что я могу улыбнуться и ткнуть собеседнику пальцем в глаз. Эти тела такие хрупкие, что это даже как-то несерьёзно
А стоит уснуть - мне снятся китайцы, черти, кости отцов и катастрофы. "В павильоне бабочек я зову, но хоть бы одна из них тигром была, чтоб отозваться".
Мне снится сон и - такая тоска - погасло солнце, галактики поглощены чёрными дырами, наконец разбежались атомы, а мне так хочется, чтобы в лесах вечно выли волки.
Красные волки, шерсть которых - вывернутые наизнанку тончайшие кровеносные сосуды, сердце каждого - комочек снега в руке ребёнка, клубочек лиловых ниток ему на варежку.
Мне снится та сказка, в которой братец иванушка послушал сестрицу алёнушку и не стал пить и из козлиного следа, дошёл до озера и напился из него, а озеро оказалось следом огромного чудовища.
Никто, никто уже не верит в единообразие видов, никому не остаётся ничего иного, кроме как быть счастливым.
И я превращаюсь в чудовище. Сначала руки усыхают в кривые ветки, суставы вывернуло наизнанку, я оказываюсь мужчиной с бледным лицом, который питается только содержимым желудков скоропостижно скончавшихся людей, из него - ненадолго в женщину, которая падает на асфальт собакой со вспоротым брюхом, собака слизывает с асфальта свою кровь и, прикрывая лапой лужу, рычит на других собак, подбирающихся к ней, становлюсь совой с ногами кузнечика-кобылки, и последняя метаморфоза - я броне-гусеница с человеческим лицом, с уголков губ у меня стекает прозрачная тягучая жидкость, я знаю, что она горькая, но не чувствую, знаю, что так выглядит зло, и ещё, если выпаривать её на углях - пар будет показывать сказки:
Мне кажется, в минуты мёртвого штиля, что я могла бы впустить в себя дьявола, летящего по штилю на раздутых парусах, черно-матового, с блестящими глазами и маком в аметистовых зубах. Но и для его удобства я не смахнула бы пыль с редких вещей и не стала бы резать на закуску тихие соображения:
Мои предпоследние мысли ползут по улицам (от них с шипением разбегаются кошки с задранными хвостами), вытаптывают траву, поднимаются испарениями в небо цвета раковины на последнем витке (на них лают псы со стоянок), в них утром будут купаться птицы, которые пели вам всю ночь, они, зажмурившись, проходят сквозь ночных гуляк, на вылете, сморгнув, отряхиваются от лимфы и крови, от одной из них, самой глупой, этой ночью хрустнет ветка в глубине парка:
Хочется взрезать кожу и ухватиться за кость - так сложно быть пульсирующей органикой под бетонным потолком и алебастровым небом со всей этой лепниной-кометами-ангелами-квазарами-богом. Влажные лёгкие однажды испарятся росой на античных статуях, и крови не будет. Ажурный скелет - так хочется сейчас же заменить среды и органы, хочу Золото в артерии, хочу Те самоцветы, вы их не видели, под рёбра. Хочу вопли ангелов в уши вместо окликов черта.
Хочу быть мёртвой актрисой 60`ых, в чёрной узкой юбке и с причёской бабетта, в малоизвестном фильме, где моя героиня слонялась бы с испуганным лицом в белом интерьере, а единственная красивая сцена фильма была бы сценой в пустой избушке лесника, где у меня в конец причёска съехала на бок. Я бы, мёртвая, одна приходила на сеансы в пустой кинозал. Хотела бы быть неразвитым близнецом-паразитом, со вспененным в соты альвеол мозгом, одной, торчащей из груди поглотившего меня развитого брата, рукой хватающим его любовниц за волосы. Хотела бы быть контуженным американским матросом, обернувшимся на в сотню метров вдруг-вакуума летящего на меня воина божественного ветра. Ещё злые азиатские лица, хочу себе такое, и чтобы от меня всегда пахло апрельскими кострами субботников. Хочу хвост, хочу шерсть, хочу, чтобы пальцы были в 6 суставов.
Мне нравятся незаконченные зыбкие жесты, сухие поцелуи, наивная небрежность, с которой детская рука держит нож, объятие через завесу жёсткой ткани. Собираюсь однажды найти книгу с оторванным титульным листком, книгу, никем ни для кого не написанную.
Здорово было бы переселиться сразу после смерти в опарыша в собственном трупе.
Хотела бы отрубить любимому человеку голову, не зная, что беременна от него, и родить в срок его отрубленную голову с приоткрытым левым веком.
И, - мне чуждо странное желание похороненных в жизни заживо задыхаться в гробу с кем-нибудь за компанию. У моего гроба-нарциссизма по-прежнему зеркальные грани.

Моя нелюбовь лежит на той глубине, откуда она уже не видна, такая густая - её чёрные воды полностью скрыты чистыми лотосами и ряской.
Мою ненависть не разглядеть за взращенными на ней цветами.
Моя шея, как пуповиной, обмотана любовью. Рождение, удушье.
Но кто, кто это будет, кто задушит меня жемчужной нитью, кто, кто выведет новых бактерий, чтобы сделали голову кровяного сыра из меня, кто, кто вложит прядь моих волос в часовой механизм на башне, куда наведывается дьявол. Чьё, чьё лицо я разрисую за ширмой из выволоченной воловьей кожи моего отца.
В его взгляде – вход в бездонную кроличью нору-пищевод, поросший ракушками-зубами. Суставная жидкость коленок пахнет по-особенному, пахнет китовым жиром. Я, например, не оставлю после себя скелета, только россыпь ракушек. Это всё гниёт, лицо, руки, глаза, остаётся всегда один только взгляд.
Не ревнуйте любимых ни к кому, кроме Смерти. Впрочем, у неё на них больше прав, чем у вас.





Когда-то в детстве, в деревне, мне, плохо знакомой с системами измерения, сказали, что пойдём мы сегодня до леса, а на мой вопрос далеко ли, ответили - километр. Дорога начиналась у заколоченной конторы, чёрные брёвна точил домовой, шла до мостка в две доски через мутную реку, ползла пыльным пустырём, по железному мосту над зелёным мхом луга с чёрным обвалом озера, мимо заброшенных ангаров и конских выгулов. Это был километр. С тех пор, когда я вижу указание пути в км, путь измеряется передо мной белыми лошадьми, ржавыми ангарами, чёрными обвалами и голодными домовыми.
Мне ещё доставляют удовольствие воспоминания детства, но уже и тревожат мечты старости.
Глянцевые стебли. Терракота и зной, асфальт и осы. В 4 года я училась играть на пианино у одной старухи, она била меня по ладошкам. Всё было такое старое, и мы с ней были такие старые, мне было хорошо, был май.
С ожидания старости почитание мая, снова буду смотреть на пальцы сквозь солнце, зная, что, наверное, застану время, когда полетят по октябрю паутинки. Год и год, и год. Нужен новый месяц, новое время, новый час. Новый лишний год и глаз. Май за маем, как рюмка за рюмкой, остановиться - или блевать.
Май - это цветение кожи, осыпание лепестков, такое светлое, такое мрачное. Это жидкая ночь и парное утро, это нутро и долгие роды, непременность смерти. Май - конец начала.
Вообще, когда пауки начнут вплетать мои лёгкие белые волосы в свою паутину, я, долго неподвижная, буду зябнуть от серого света, в моей голове будут электрически щёлкать стеклянные шарики и визгливо ржать кони с пропоротыми брюхами, их потроха вывалятся маткой между моих ног, и я, наконец, узнаю в зеркале себя - тогда я буду старая.
Когда я умру, моё это тяжёлое тело плотно ляжет, обнимет выделенные на мою смерть квадратные сантиметры, на висок перестанет давить камень, висок будет давить на камень, а по контуру соприкосновения с действительностью я покажу вам карту неувядающих соцветий, моя больше не скрываемая любовь к вам вылезет пятнами - моего любимого цвета - покорная законам гравитации створоженная кровь. Терминология патантом атласов меня успокаивает. Рассмотрение меня как поэтизированного диагнозами мяса успокаивает и освобождает от всё того же тела. А пока я умею прикидываться мёртвой, когда рядом ищет, смотрит смерть.
Между тем, лепестки уже опали и, пока что белым, больным, как на холерном языке, налётом покрыли асфальт. Скоро будут гнить. Наверное, уже этим утром. Пускай бы их гниение заразило всё подлежащее сущее, а под ним и после него ничего уже не было бы.

Я вижу чёрные реки, которые могут увидеть все, на них стоят баржи, и они текут под мостами, а ещё я вижу белые реки, которые могу видеть только я, по ним плывут листья невиданных растений, и в них отражаются лица нерождённых возлюбленных. Может, мы богом забыты в не забытом богом месте, может, наоборот. На первое указывает неизживаемый запах гари от моих волос, на противное - то, что выпал снег