I
Маленький Кюлафруа много болел. Поэтому единственная для него обязанность по саду была – не ходить по грядкам.
Он не знался с феями пустырей и скал за поселением, своих фей он ловил меж лепестков пиона, по блёсткам слюды в мраморных плитках.
С заведёнными за спину руками он иногда прохаживался вдоль ограды с внешней стороны, всегда возвращался оттуда с сокровищами: меловой раковиной улитки, фарфоровой крышечкой от заварника, изломанной веткой жасмина. На своей крыше он домысливал невидимое: пузатый заварник с пастушкой, тинистый пруд, жирное сливочное дерево, ночное чаепитие под ним, странная высокая особа, проникшая сюда тайно и сбежавшая в спешке. Для Кюлафруа все драгоценные находки связывались, превращая его в свидетеля сокрытого.
Когда за ограду было нельзя, он пытался найти не примеченное прежде в саду, поднимал камни, топтал разбегающихся многоножек, кусал цветы, ему нравился запах гвоздик, его глаза округлялись, если он чуял дохлую кошку.
Вечером, пока в комнате не погасили свет, он видел в незашторенном окне себя, распластанного по воздуху на проросших сквозь тело берёзах, и это было неприятно. Но ведь знаешь, что ты и жуткие белые стволы по разные стороны стекла. Природа пугала Кюлафруа.

II
Если архитектура – это застывшая музыка, то храм тела – застывший стон, застывший крик.
Кюлафруа готовили стать священником; его кости легко ломались и медленно срастались; он узнает Первенца из мёртвых; мать наряжала младенца в чепчик; пока кости черепа срастались, из темени поднялся, из черепа вырос, готический собор; голоса мёртвых в ушах мешали слушать духовника; он нёс на плечах жуть-с-церковного-двора, только с началом, Kyrie eleison, псы и голоса с погоста умолкали.

III
Подростку Кюлафруа часто снился сон: он поднимается по склону холма, для того, чтобы сбежать с вершины – всё опрокинулось, грозит никогда уже не стать прежним, изменяться и изменяться, с прекращением движения – ошеломлённое оцепенение, нега неизменности, головополукружение. Лучше всего – ничком в траве, изменение в новую неожиданную плоскость, единичность и считаемость. И сразу
же зелёное погружение, медленно падающее на алтарь распятие в глубине собора, который затонул.
В то время духовник стал говорить ему громче: «Луч веры осветит душу и все рассеянные в ней истины сольет в одну». Но и родные голоса стали ясней: Золотые истины, работа безымянных ювелиров, уже безвоздушные замки: простого дыхания, кажется, хватит, чтобы расплавить тонкие жилки безделушек, сумасбродное изящество – золоту и перламутровым сплавам приданы формы дыма. Как вспорхнувшая из мокрой травы птица, и на мгновение блеснули капли, разлетевшиеся с её крыльев. Галерея роскошных истин, вторгшийся луч веры плавит их все, по одной вливая в тяжёлый густо-бездумный плавленный поток. Да не будет так.
Кюлафруа как-то увидел, как дохлую кошку ела мышка.

IV
Несмотря на хрупкость костей и слабость – к тридцати годам он симпатизировал природе, мечтая о хитиновом покрове, голова повисла на слабой шее – он проведал, что и пальцем в небо может проткнуть днище рая.
Из дыры в поддоне потечёт первопричинный перегной, черепки цветов, скудоумное блеяние, уставшие от тесноты больничного судна корни древа познания спустятся сквозь дыру до самой
земли, над каким то городом зависнут, в котором о сей проблеме и не слышали со времён начала времён, горожане ещё две сотни сотен лет не испытают эйфорию от вида собственной крови на бетонном полу. Так говорил Кюлафруа.
Святые плясали на его расшатанных постаментах зубов.

V
Старец-отшельник Кюлафруа обеззараживал изношенное тело спиртом. Отшельничество протекало не в пространстве, не в дикой святой пустыне, полной ангелов, природа ведь пугала Кюлафруа, он уединялся во времени, в нескольких часах ночи, полных кошек.
Его голова всегда была повёрнута алтарём к востоку, поэтому он мог видеть только закаты, а под набат похмелья к преддверию между воспалённых глаз слеталась призрачная паства, набат возвещал о приближении Имеющего ключи ада и смерти, Кюлафруа ждал, когда с его плеч восстанут все мертвецы, и в храме не будет надобности.

Никогда не мытый цветок один и так чист. Чад от сборища головок в оранжерее наполняет пузырёк стыда, прибивая ко дну мысли о пользе, здоровье и наказании.
Воздух ленивый, как труп в могиле, ароматы движутся виньеткообразными потоками, цветы непрестанно роняют новые капли запаха в гнёзда-воронки зыбкого штиля, как мухи откладывают личинок. И капля запаха испаряется быстро, как попав на жаровню, как личинка взлетает новой мушкой.
Голубая орхидея здесь, наконец, окончила своё путешествие через чёрный океан. Она почти не имела запаха, только небольшой кусочек дикой родины цветка, багряная гнилушка, кисло пах тонкой длинной шерстью зверька с такими же тонкими длинными зубами.
Набрякший заразой мака воздух ударился в раструб голубой орхидеи, нарочно запутался в бахроме и прошёлся по лишённому искусным вандалом листьев стеблю. Стебель качнулся раз, другой, совершивший тайно в теле цветка путешествие червь подступил к венчику.
Что только в голове садовника: ведь вермут – не лучшее удобрение для цветка, но этому уже было назначено скорое наказание. За голубые лепестки тремя золотыми булавками орхидею распяли на буром стволе хамеропса.
Молчали все, даже гиацинт.

Ночью во дворе дома номер 4 по улице Болейко раздавался скрип тополей и заливистый смех ребёнка. Утром жители дома номер 4 нашли на детской площадке труп мужчины сорока – сорока пяти лет. На теле были обнаружены спёкшиеся ранки впечатанных в кожу литер, выложенные по форме человеческих челюстей. Огромные куски текста были вырваны.

...месяца ...числа
Мой брат, стоматолог, подарил мне этот набор: челюсти и по щелчку крепящиеся к ним зубные протезы с литерами вместо коронок. Правда, он забыл о цифрах, и числительные отнимают у меня много времени.
Мой брат настоящий садист, я нисколько не удивился, когда он заявил однажды о своём решении стать зубным врачом. Я же всегда чувствовал необходимость сочинять, знал, что буду востребован, услышал призыв сырых тел. Хотя из-за лености своей я начинаю писать в пору крайнего голода, и большая часть текстов просто с хлюпаньем опускается в мой желудок. Некоторым приходиться платить за внимание; кому-то мир в подарок, кто-то – в подарок миру. Я не из первых, а теперь ещё и не из вторых, но разве меня не заметили? Неразборчивость – самое полезное качество для жизни. При наличии выбора, конечно.
...месяца ...числа
- Смотри! Звезда падает! – В моих снах люди смотрят на падающее солнце и, счастливые, загадывают желание. Человечьи сердца расцвели бы все разом, если с них облупится всё не божественное. Мир стал бы похож на пурпурную клумбу. А я навсегда в ней червь, один из тех, кто мечтает о петушке на палочке перед поцелуем радиации. Я говорил о внимании, но ведь и яйцеклетка земли пока не дождалась своей хвостатой кометы. Так родилось бы божество совершенно иного рода, одно из сонма тех богов, о которых так никто и не узнал: ни одного храма, ни одной молитвы, ни одного греха и покаяния, ни одного царства. А пока я пойду их крестовым походом, назову их имена. Введу новые дисциплины - бездноворотство и бесоводство. Алый сочащийся слюной цветок, хрустальные ступни, идущие по червивым венчикам роз, черви в цветах, птицы в небесах - уже сейчас служат мессу.
Так вот, однажды я решил переспорить и не извиниться. Согнать всех царей всех царств на требу своей скуке. Самый жирный кусок – красота; это была моя первая запись на клочке того августовского мужчины. Я начал с предплечья, едва растворяя челюсти, экономил место. Ангелы потной стаей окружили меня, на мокрый лоб налипали белые перья. Старание понять красоту сродни великому святотатству.
...месяца ...числа
Самый прекрасный, далёкий от запахов, раздражающих аппетит, аромат будет назван «вкусным», человек хочет владеть красотой, поглотить её, съесть, и только в пограничном с животными способами восприятия для человека обонянии это возможно сделать безнаказанно. Что же до моего метода, то чем, в сущности, отличается кровь от плоти? Любой может слизнуть выступившую от укола капельку жидкости, но никто не потащит в рот кусочек соскользнувшего мяса. Кровь прямо не связана с едой, она этим чиста при обмене между людьми, в то же время, сочащаяся из куска говядины, многим неприятна. А кусочек плоти - нечто грязное, потому что в жизни обывателя возможен только с точки зрения обеда. И только то. Так вот и выходит, что это дело только ассоциаций, привязанных понятий, установок.
...месяца ...числа
Как белизна сквозь разлагающую призму, несуществующее проходит через призму рассудка, чтобы явить цветастое существующее. Разложение, распад, смерть. То, с чем нам приходится иметь дело, не жизнь этого мира, да и просто не жизнь, а смерть этого мира, да и просто смерть. То, что выходит искать из тёмной воды, с шаткой лестницы, с паутины, силком натянутой от одного до второго дерева. То, что прячется в грязной воде, за шаткими перилами, под чёрной кожурой.
Правила игры невозможно угадать, и невозможно отказаться. До самого конца можно быть уверенным, что ведёшь ты, ищешь всюду, идёшь по следу. И вот находишь, но в тот же момент она хватает тебя:
- Нашла!
И ты проиграл.
Почему бы ей вызывать страх?
Быть может потому, что это не неизвестность? Должно быть, мы что-то знаем о ней, чего просто не можем вспомнить. В таком случае, что известно тому убийце, который бесстрашно убивает и умирает? Меньше ли, больше ли он помнит.
Изнанка - не противоположность. Убийца ничего не отрицает, он не спорит с создателем и его созданием. Напротив, он соглашается: "да, это выглядит так, но оно не ограничено мгновением, оно может выглядеть ещё и так - и это тоже часть замысла, это всё то же". Разрушение - не отрицание, а даже большее согласие - стремление полноты. Удивление ребёнка: это всё та же и та же форма, с чуть распустившимся швом.
От безобразного часто нельзя оторвать глаз. Безобразие жертвы и убийцы, выход мотылька из мерзкой куколки, убийство – святой случай, встреча бескорыстного убийцы и жертвы, они становятся на некоторое время одним существом. Тогда-то и достигается конечная цель этого существа. А вот безобразие результата - это безобразие багульника: с осатанелой наивностью безоглядно воспроизводя и воспроизводя прекрасную черту он становится безотчётно отвратительным. Невыносимой изящности стрелы листьев, облепив стебель, придают ему вид ощетинившегося поддонного чудища.
...месяца ...числа
И всё же смерть толкает меня на красоту. Красота – деспот; защитный механизм, который спасает рассудочный мир, это спаситель, распятый на кресте, сколоченном из Вечности и Бессмертия; бесконечное реанимирование: ускользание - условие существования; состояние пустоты, недостаточно жива и недостаточно мертва, стремление распять её, эту пустоту, не существующую ни во времени, ни в пространстве, ощутить её боль и её триумф.
С такой точки зрения попытки понять, препарировать прекрасное, заранее обречены на провал, они равносильны попыткам убить его. Красота — это то самое смертное, потому что единственное живое в нашем мертворождённом мире.
...месяца ...числа
Знавал я и аскетов от прекрасного. Ни на малый круг кровообращения не чувствовали они себя в кругу ада. Не надрывался гноем странной чувственности нарыв в сознании, воспалённом занозой изумительной догадки. Бывали и ими натянуты мембраны реальности до предела, за которыми рвутся: нечто утончённое сквозит - генетик в белом халате наблюдает за развитием гомункула в своей лаборатории, прихотливого уродца. Кровосмешение в пробирке более аморально, чем в постели. И? А красоте, так же как и науке, безразлично зло и чужда справедливость.
...месяца ...числа
Мне всегда сопутствовала чистейшая музыка оркестра, играющего на костях. Но в одно мгновение скелет оброс мясом, я надел поверх доспехи, и вот – ксилофон зазвучал иначе, флейта – уже не из берцовой кости, инструменты в руках оркестрантов металлически заблестели, музыка запахла здоровьем. Хотя это и не так весело. Особое мгновение, запрещено растягивать и откладывать его: складки ткани, набегающие друг на друга на манер застывающей лавы. Градации агата там же. Выступ скалы стремится к обрыву, так вытягивая свой организм, что проступает вся его анатомия - напряжённые вены и сухожилия, он вытягивается как шея любопытно за край пропасти. Крупные драпировки сложены, словно для поцелуя, верхняя заворожено вторит эфемерному движению нижней, но как сомнамбула, изображающая то, что видит во сне, и не видя себя. Штрихи дождя, как ссадины. Плоть, как вылитый в ледяную воду воск. Это мгновение, когда всё истончается и, чтобы остаться на месте, заключается в окантовку.
Но здесь мой оркестр перестал играть, мясо под доспехами сгнило. Я снял их с фортепьяно и других инструментов - скелет вновь обнажён. Дирижер поклонился мне и, поворачиваясь к музыкантам, поднял палочку. Мне вновь сопутствует весёлая, слегка, впрочем, тревожная, мелодия. Ведь это самое мгновение я записал на теле одной девушки. Какая ирония, она стала материалом вдвойне. У неё была такая кожа, как будто она пользовалась пудрой только сахарной. Но об её кровь я сломал зуб. Не знал, что кровь может стыть в жилах до состояния льда. Наверное, девушка имела природу обсидиана. Это из неопубликованного: тело так и не нашли.
...месяца ...числа
Я не увижу ядерного гриба на горизонте, оставив его за спиной, я буду заворожен видом человека, у которого остаётся желание немедленно забыть о том, что до сих пор была жизнь. Вы не знаете, в какой момент умирает цветок? Сразу после того, как его срезают или он жив, пока живы его клетки? Если так, то где во времени замирает это мгновение? Либо же я напрасно сравниваю цветок с человеческим телом, и смерть для него - это не мгновение, но действо, неотделимое от жизни. Сейчас мне вспомнился один мальчик: только когда я закончил предложение, то заметил, что он всё ещё умирает. Наверное, он имел природу цветка. Но представьте, как было бы ужасно человеческой голове, подобно созревшему яблоку, лежать в перегное, подмечая все превращения свои на пути к смерти окончательной. Хотя, возможна ли она в таком случае?
...месяца ...числа
Потребность писать для меня имеет природу импульса. Эти импульсы отправляются контрабандой вниз по течению позвоночника. Мимо русалок в уключинах кровеносной системы, мающихся пониженным давлением.
Я напишу прекрасное и буду идти по лепесткам. Бледно-розовые, нежно-фиолетовые лепестки тел осыпаются, ложась мне под ноги. Я ступаю бесшумно, встречаю на пути своих героев: нежных мальчиков с большими головами, ублюдков с косыми проборами. Но это чернь. Впереди же - Незаконнорождённая Королева. Я иду к ней по этой дорожке, устеленной багряными лепестками, и когда тропа моя станет пурпурной, суждено мне оскользнуться, потому что через шаг - моя Незаконнорождённая Королева Красота.