I
Не долго, но было всё же время, когда солнце вращалось вокруг Земли. Но и земля никогда не переставала вращаться вокруг Солнца.
Ванильная пыльца остывает на пальцах Джованни и хлопьями падает на крылья мёртвых насекомых.
Глаза затвердели, закристаллизовавшись в лёд, хрусталик покрылся трещинами: то самое солнце рассыпает искры, срываясь с хитиновых спинок ос, и вымещает злобу на Джованни нестерпимо ярким светом. И вот человек слепнет, он почти оглох под какофонию оркестра заходящего дня. Громоздкая музыка обрушилась на голову со струн паутины, где исполняет соло мотылёк; кажется, смерть всегда играет соло. Трафаретом на бархатном слое пыли вырисовались продолговатые глазницы; показалось, время – художник с больным воображением.
Чезаре, брат Джованни, напротив, никогда не смотрел на уязвимое закатное светило, мечтая увидеть его однажды в самом зените.
«Напрасно я был подкаблучником вашего ненастья, напрасно склеивал сапфировые осколки мазутом и гудроном, пока острая шпилька взрывала аорту. Мозаика получилась уродливой.
В самом деле, какой смысл в таком существовании, если твои волосы не отливают в полуденных лучах золотом?»
Красные кровяные тельца в венах Чезаре имеют заострённую форму, они царапают сосуды изнутри, что заставляет его грабить, насиловать, убивать – лишь бы унять нестерпимый зуд. Это Чезаре засмеялся и подпрыгнул, но вот беда – в небе не за что ухватиться, его глубина и чернота - только бархатный слой копоти. Теперь приходиться оттирать пальцы о серые больничные простыни, о тающие льды, о бетонные стены и дно вольера, куда он вошёл сам. А страшное солнце закатывает зрачки в отупевшей жестокости и продолжает яростно бликовать на гранях гемоглобина.
– Насекомые меня любят. – Словно посвятил в тайну Джованни человека в маске. Эта-то маска скрывала их с братом тайну.

II
В кухне истекали кровью.
К ужину были поданы белила и кружева матери.
Прислуживавшие лакеи были пьяны.
Достаточно было бы рождения одного Чезаре или одного Джованни, чтобы видимое непоправимо изменилось. Но они оказались оба выброшены в этот мир и были похожи на два зуба, растущие один над другим, а страдала в итоге плоть. Братья не могли одновременно существовали, и мало было просто поделить солнце. Между ними должны были бы находиться два пространства, но даже время было на них одно.
В разряженном воздухе мать казалось спящей мертвицей. Маска, присоединившийся к трапезе, говорил и смеялся, а в перемене блюд наступила его очередь рассказывать анекдот.
– В детстве я любил ловить бабочек. Если быть точнее – гусениц. Когда они ползали по моей ладони и послушно ели лист подорожника, зажатый между большим и указательным пальцами, они казались мне самыми благодарными и влюбленными созданиями. И вдруг эти апатичные прожорливые влюблённые создания становились нервными, переставали есть и, как будто перевалив сразу несколько ступеней развития, начинали строить кокон. Потом сквозь стенки и дно шкатулки я видел внутри кокона угрожающе неподвижную куколку и усохшее свидетельство предательства, кожицу гусеницы.
Бабочек я не любил, они уже не желали ползать по моей ладони, вовсе меня не замечали и просто улетали.
Но однажды бабочка появилась посреди зимы: в жарко натопленной комнате превращения в куколке произошли слишком быстро. Я с ужасом смотрел на бархатно-лилового бражника, застывшего в нетерпеливом раздражении на стенке шкатулки. Шкатулка стояла на подоконнике, и сквозь неё просвечивало февральское утро и пасмурное его небо.
Со стыдом, отвращением и нежностью вынес я бабочку на балкон и опустил на перекладину. А потом смотрел, как она выпорхнула и, внезапно обожженная холодом, полетела в волокнисто-зыбком вакууме над ослепительными сугробами.
Чезаре попытался заглянуть в глаза рассказчика: в глазнице маски дрогнула и блеснула нить паутины.

III
На улицах штрафуют инвалидов, граждане желают благословения, умудрившись помолиться во время рекламы. И ждут дождя: все знают, когда дождь пойдёт, разрыхлитель, примешанный ко всему, вспениться и разнесёт бытие на куски. Уже сейчас сквозь рыхлую стену можно просочиться рыхлой рукой. Молодой человек в подворотне пользуется угрызениями совести, невыносимым стыдом: он позволил состариться своему отцу.
Молчание разносится по округе: «Мы раскрошим мраморные кишки города в своих вспотевших ладонях, разрежем на лоскуты лопастями чёртового колеса. Арендуем по доброй памяти у Бога небеса на время нашей вечной жизни. Будем идти по Эдему и срывать самые алые и червивые плоды, и ни одна травинка из тончайшей стали не хрустнет под нашими стопами». Эта тишина раздражает Чезаре, и ему остаётся только бросить на прощание:
– Рим после наступления сумерек небезопасен.

IV
Чезаре выжимает солнце сквозь простыню. Земное ядро скрипит на зубах Джованни.
Между братьями должны были бы существовать два пространства, но даже время, увы, было на них одно, мир должен был и раскололся.
Маска скрывала невероятное уродство их сосуществования: раскол, разрыв мира пришёлся как раз на это лицо человека, лёг невероятными шрамами, исполосовав плоть в бесстыдные лоскуты.
Инвалиды катят перед собой коляски, груженные камнями. Они ищут, в кого же кинуть одним из них и замереть в оторопи содеянного.
Лодочник на Тибре утверждал, что видел человека, ведшего в поводу лошадь, через седло которой было перекинуто что-то, похожее на человеческое тело. И ещё он слышал всплеск и слова «мой господин».
Шрамы сгладились, нужды в маске больше не было.

Мио и Гортензия

Отрывок из джарменовского ANGELIC CONVERSATION

Всё ещё по утрам покрывала плесень изморози всю ложбину от леса до горлышка залива. Слуги короля крошили её каждый раз, возобновляя работу в парке, и до вечера кропили потом, который к утру превращался в изморозь вновь. Так уже месяц земля обнажала мёртвые корни и скрывала новые ещё спящих деревьев. Словно буря носилась вокруг дворца, перекатывая волны земли, и вместе с ней секреты прежних царствований всплывали из глубины.
Одним апрельским днём она вынесла людям загадку совершенную в своей бессмысленности - золотой якорь, а от него золотая же цепь, лениво заходя звеньями друг на друга, уползала глубже. Откопав её до границ леса, рабочие, однако, так и не дошли до конца, и король приказал идти за ним в лес дровосеку и верному из окружения писчему.
Только к ночи следующего дня дровосек и писчий вышли к чаще, освещённой золотистым сиянием - сотни сов без звука взирали на пришельцев из глубины, где лежал, накренясь, истлевший корабль. Деревянная фигура летящей ведьмы на носу хвасталась зелёным мхом волос и изъеденной древоточинами плотью. Из недра судна по его обшивке раздались скрежет и шелест:
- Должно быть, мыши. - Сказал писчий и велел дровосеку отпереть трюм - наверняка в его чреве сокровище.
Когда тот поднялся на палубу, мыши перестали скрестись, дверь легко отворилась, но вместо блеска драгоценностей на дровосека упали отблески шесть глаз, белесых и слепых за исключением одного, с угольного, как у деревянной ведьмы, лица чудища. Трижды поседелые и вновь почернелые волосы тянулись без конца, пока из тёмной ямины появлялись голова, шея, грудь. Наконец, чудище всё поднялось на палубу, но космы так и свисали в прорву трюма. Потревоживший лихо человек отпрянул и бросил перед собой топор, который отлетел от рыхлой кожи, словно наткнувшись на прочный каучук. Дровосек и писчий камнями попытались отогнать чудище, направившееся к ним: матовые волосы волочились, не желая прекращать своего отвратительного движения из глубин корабля - ни нож, ни камни не могли остановить их хозяина. Внезапно чёрная жижа облила людей – мерзкое тело рухнуло купированной шеей к их ногам, а голова осталась подвешенной у ватерлинии судна.
Подойдя ближе, дровосек увидел, что рану нанёс один из листов бумаги, разлетевшихся из брошенной писчим сумки.
В тайнике корабля не оказалось сокровищ, весь трюм до краёв был заполнен только волосами его хозяина. Оставалось лишь показать свою находку королю, но и теперь топор не мог ни срубить, ни спилить голову с держащих её чудовищных корней. И это казалось бы глупостью, если бы не помогло случайно в первый раз: попробовали перерезать волосы бумагой – и те поддались. Листы пришлось менять три раза, они размокали в выступавшей крови. Наконец, голова упала в руки дровосека, он завернул её в плащ, и проклятый причал можно покинуть.
Когда трофей предстал перед королём и королевой, то им явилась совершенно не голова шестиглазого монстра – тихий младенец спал в червонной подкладке плаща.




Собсно, Пьер и Жиль

Когда-то в королевском парке рос можжевельник. Он был единственным деревом, стоявшим здесь ещё до того, как разбили сам парк, до того, как построили дворец.
Можжевельник был таким же древним, как Чёрный лес. Но он быстро примирился с соседством молодых кипарисов и ясеней, тихой травы и скучно пахнущих цветов. Королева более всех прочих любила это дерево, каждый день она ложилась в его тень, не опасаясь спутать в сухой траве волосы, и сонно мяла и ломала в пальцах тонко кричащие маки.
Можжевельник не хотел вернуться в лес, единственное, о чем он мечтал, – дотронуться до волос королевы, пахнущих лесными цветами, воспоминания о которых весёлыми призраками танцевали в его памяти.
И вот однажды мечта чуть было не исполнилась, первым безветренным майским вечером несчастливого года.
Беспросветную мглу под распахнутой кроной дерева любили избирать местом для своих игр сыновья королевы. Юный принц, хоть и был младше первенца, казался ровней своему слабоумному брату. Тем вечером старший мальчик, неизбежно играющий всегда роль тихого вассала, вдруг, будто проверяя, не заснул ли он и наяву ли всё это, проткнул шею принца своим игрушечным мечом. Можжевеловое дерево вздрогнуло каждой своей бессильной иглой, будто бы легко упавшее тело, едва примявшее траву, сотрясло землю. А слабоумный подросток с неожиданным проворством вскопал той же игрушкой почву и уложил мёртвого принца на преющие корни. И прежде чем последняя игла снова застыла в недвижном воздухе, тело было погребено, а лунатик убежал во дворец и, заперевшись в их с братцем детских владениях, не выходил до следующего вечера.
Ночь, будто расползшейся из-под дерева тьмой, затопила весь парк, пропитала небо, и тогда можжевельник услышал скучный, как запах здешних цветов, голос маленького мертвеца.
Не обращаясь ни к кому, тот тихо жаловался на холод земли и на то, что его оставили здесь совсем одного. Испуганное страхом мальчика, покоящегося на его корнях, дерево всё же попыталось его успокоить, но принц хотел только вернуться во дворец. Тогда можжевельник предложил ему колдовство, которого давно ждал сам, – половина его жизни в обмен на слабые руки мальчика. И он сможет дотронуться до волос королевы!
Принц согласился, и можжевельник, заколдованный расползшимися на заповедных глубинах под королевством корнями Чёрного леса, впил в себя тонкие руки и, раскроив вековую кору на стволе, пустил плоть в рост.
Сосуды с мёртвой кровью набухли древесными соками, блестящие виньетки иссиня-чёрной смолы потекли по устьицам трещин ствола. Наконец, до кончиков пальцев напитались руки жизнью, дерево попыталась поднять их, коверкано вывернув с непривычки суставы, ахнуло про себя и дотронулось до прилипшего к коре листа, принесённого ветром с соседнего ореха.
К утру можжевельник откопал тело принца и как можно нежней убрал с его лица влажную землю. Затем, утренней благоухающей росой с сонных маков он умыл мальчика и рану на теле, закрыл её несколькими каплями своей смолы и током, соразмерным древности мира, оживил его.
Вместе с тем, как принц, лишённый рук, открыл глаза, половина кроны пожелтела и с шорохом, похожим на вздох, осыпалась.
Дерево неловко помогло встать воскресшему, видя, как тот мучительно выгибает шею в попытке подняться, и извлекло его из бывшей могилы.
– Оживать больней, чем умирать. – Изумился принц.
А счастливый можжевельник хотел только попросить, чтобы он скорее сказал матери сейчас же выйти в парк, но промолчал и принялся закапывать свои обнажённые корни.
Однако когда мальчик проходил по мостику над прудом, он с отчаянием пожалел о своём согласии – как страшно отразился он безрукий, словно змей, в чёрной меж кувшинок воде! Принц не решился возвратиться во дворец. Стянув о перекладину шаткого перила отсыревшие туфельки, он скинул их в воду и пошёл к лесу.
Королева и в тот день по обыкновению вышла в парк, но завидя ещё с высокого мостика любимое можжевеловое дерево, которое чёрными от земли руками заплетало цветы в венок, в ужасе вернулась к королю, и в этот же день он велел срубить можжевельник, а дровосеку приказал никому не говорить о том, что пока последний удар топора не свалил дерево, оно рвало свои иглы и испуганные маки.

Пьер и Жиль

Когда мёртвого Нарцисса привели в дом Персефоны, то и тут искал он образ, что пожрали воды Стикса. И мерцающий вкруг Тартар, и незыблемость опалов, превращённая для смеха дочерью Диметры в вздохи бледным мороком крылатым, что упал под адов полог.
Словно льдистою росою муж-Аид гостей чаруя, одарил своим богатством души мёртвых в ночь такую: «Много яда пьют над нами, и глоток отравы каждый превращается в сапфиры и алмазы в царстве нашем».
И кругом валы вставали самой горькой той отравы, чёрным дымчатым агатом под землёй катились волны.
Но всё это для Нарцисса лишь казалось рябью зыбкой. Только вдруг ему подали руки, что бледней тритонов, но в перстнях таких, чьё море ход историй размывало, кубок, полный вином красным.
Изумруды, что кривили глотки мертвецам-соседям, заструились прежним ядом в глазах Кефиса-отца.
Ведь в том кубке, что подали, для Нарцисса отразились его губы в вине мёртвых. Трижды алы он их выпил, и с вином, где они были, опьянел и здесь уснул он, и уснули гости все.
В ночь хмельную мир живых эти души принимает. Кто-то видит себя кошкой, кто медведем, этим снится, что они волков тех стая. И Нарциссу снится: бражный лес ему знакомый, из петлистых нор дремучих, что тянулись из аида, он выходит рыжим лисом – здесь он тело обронил. Душам пьяным снится воля, снится кровь и много мяса. Снится им – они все звери по земле в ночь разбрелись. Но Нарцисс, вкус острый чуя, не пустился с воем к людям, чтоб разматывать под стоны дым кишок в подстилку леса. Словно патоки струями душный искалечив воздух, раз зацветшее тут тело позвало его к себе.
Вкус, недвижимый в подвижном, бражницы и совы вязли в этом воздухе тягучем. И нарцисс к той роще вышел, где ручей смерть ту помнит.
Наконец, он видит тело, обожаемое им же.
Наконец, к нему подходит, отделённый от него.
Наконец, его целует.
Но на празднестве Аида не притронулся ни к маку – мутным голодом он связан. Поздно он, но понимает, что прожорлив не желудок: съедены глаза Кефиса, съедено лицо, в рот вгрызся.
Вот сейчас проснуться надо. Надо под чертог Аида, и для этого к потоку лис идёт и гибнет в водах. А спустя три сотни судеб Афродита, что так щедро жизнь и смерть росою крови Адониса разделила для себя и зверя злого, кабана того смирила, нанизав на цепи в бивнях жемчугов прекрасных капли. Но не знала, что сокрыт в каждом жемчуга сияньи зуб Нарцисса, принесённый тем потоком почернённым.


Пьер и Жиль "Лисица" ("Преступные любовники")

Пьер и Жиль "Ловец жемчуга"

В детстве у нас с братом была одна забавная редкая игра: мы рисовали на бумаге героев и поочерёдно изображали вокруг них происходящие с ними события. У Вадима никогда не получалось нарисовать кость, а я выводил кости одной линией снова и снова, будто пытаясь научить его, и втайне испытывал радость - у бедняжки ни как не получалась ни одна косточка. Не знаю, испытывал ли он то же, когда учил меня рисовать звёзды, легко и смело выводя пентаграммы. Я же, всегда стремившийся нарисовать звезду быстро, не отрывая карандаша от бумаги, пугался следующего резкого поворота линии и пасовал. К сожалению, ни одного такого рисунка-приключения у нас не осталось, после игры мы их уничтожали.
Но были у нас некоторые игры и увлекательней рисованных приключений. Задействованы в них были лишь условия голой реальности, совершенной и безоговорочной, а выход нашей фантазии носили куда более широкий и привлекательный для воображения, ведь за каждым следующим нашим ходом обнаруживался результат совершенно не зависящий от той же нашей игры, как это было на бумаге.
Наш с Вадимом отец уже тогда был известным, хотя конечно и не таким, как после произошедшего, учёным, и сколько я себя помню, а, значит, столько же помню и отца, он всегда был одержим своей работой. Впрочем, нас с братом никогда не интересовали ни её значимость, ни она сама, никакого интереса к благой цели, преследуемой отцом через бесконечные записи и опыты. Вот как раз опыты нас интересовали. Наша игра носила подражательный характер, как я уже сказал, отец был одержим своей работой, эта благая для человечества идея паразитировала на нём, он был как кровосочащаяся рана-пробрешина, через которую она, мучившая его, вытекла за стены лаборатории и угнездилась даже в нашей квартире – множеством клеток с подопытными животными, мышами, крысами, кроликами, в общем, всем известным научным ковчежком, над которым проводили свои опыты и мы с братом в отсутствие отца. Десяток кроличьих душ, употребляемый нами для удовлетворения своего изобретательного любопытства, акт чистого познавательного процесса, очищенный от какой бы то ни было сверхцели и уж тем более от прямого удовольствия, мы не банальный садисты. Из кабинета отца неограниченно мы могли брать только шприцы и с возвратом блестящие хирургические инструменты, к причудливым и нелепым формам которых мы были так же привычны, как прочие дети к кухонной утвари, гвоздям и ножам. И из детского сада уходил я раньше других детей, Вадим забирал меня сразу после школы, мы спешили домой к нашему общему увлечению, без меня он никогда не экспериментировал: я придумывал опыты, а он проводил их и радовался; мне нравилось, когда он был рад.
Не сложно догадаться, что мыши и кролики дохли один за другим. Но мы никогда не прикасались к тем, за которыми наблюдал на тот момент отец, и раз уж у него всегда оставалось множество материала, он ограничивался лишь рассеянным выговором нам. Не могу этого помнить, но Вадим говорил, что таким он стал после того, как мать умерла. Этого я не знаю, но зная его характер, могу предположить, что изобрести он пытался лекарство от смерти, не меньше!
Однажды, когда мне было шесть лет, а Вадиму десять, у нас дома оказалась обезьяна, её привезли вечером и мы никак не хотели укладываться спать. Интересно, конечно, посмотреть на настоящую обезьяну, любой ребёнок на нашем месте вёл бы себя так же, но больше нас нервировало ожидание утра. Утром отец уедет в свой институт, и мы останемся с мартышкой.
Тогда же мне начал сниться сон, в котором меня преследовал один образ, я натыкался на него во всех закоулках и тупиках сновидения – распятый зелёный человек, одна его нога была намного длиннее другой, и в этом было нечто жуткое. Утром брат прогулял школу, в садик, разумеется, я тоже не пошёл. Но разбудил он меня даже ещё раньше, отца уже по обыкновению не было дома. Обезьяна была довольно старая и вялая. Из предыдущего опыта с кроликом мы знали, что если удастся впрыснуть ей опалово-мутную жидкость из бутылька без этикетки, она заметно оживится. С этого мы и решили начать. Вадим не в первый раз делал инъекции, а обезьяна, очевидно, не в первый раз испытывала укол иглы, привычная ко всему за годы жизни в институте отца. Не прошло и минуты, как восторженно ожидаемый нами результат проявился, но не так, как мы рассчитывали, хотя, мы ничего и не рассчитывали. Так вот обезьяна взбесилась. Сначала она просто билась в частокол ржавых прутьев клетки, они покрылись поверх своей ржавчины красной кровью подопытной, потом та нашла цепочку слабого замка и перегрызла её с ужасным скрежетом. Высвободившись, она стала метаться по квартире, пытаясь найти цепочку замка и от этой пёстрой мягкой клетки, грызла и ломала всё. Наконец, перед ней оказался Вадим, и ярости боли, хватавшей ей для металла, уж конечно хватило на то, чтобы вцепившись в его голову оторвать мягкое ухо. У Вадима так навсегда и остался шрам. Я позвонил отцу и под вопли попытался объяснить, что происходит. Конечно, звуковой фон был куда красноречивей моих слов, отец приехал, казалось, немедленно. Что происходило потом, не стоит рассказа, с нашими опытами было покончено, отец впервые, как по отношению к нам, так и вообще, применил слово зло, выставив нас любопытными чудовищами. Я сказал, что это несправедливо, ведь он сам занимается тем же. Тогда он мне ответил, что это не чистое зло, это жертвы ради добра тысяч. Так ли я понял, что такое чистое зло?
В прошлом году Вадим поступил в университет, гуманитарный на отделение филологии. Пока мы с братом жили в той же квартире с отцом, впадавшим незаметно в помешательство. Впрочем, предвидя это с детства, мы не слишком беспокоились, авансы в виде пресловутой одержимости были нами игнорируемы, так что всю выплаченную суму мы восприняли как должное.
С взрослением Вадим продолжал практиковать это наше "чистое", а значит, истонченное "зло". На бумаге, как в наших рисованных приключениях. Он задавал вопросы, которые я боялся бы озвучить.
Кроме того сновидения с распятым человеком меня стали изводить другие сны, персонажи которых становились героями бумажной игры Вадима, если были ему поведаны. У него они неизменно вызывали интерес и эмоции, только наблюдаемые мной. Но именно таким образом сны (как и всё происходящее со мной) обретали чувственную окраску, брат владел моими эмоциями, а я его снами. Да, я видел не только свои, но и его сны, они приходили мне все, одному. Мы разумно и неизбежно делились плодами такого несуразного распределения. Я всегда занимался лишь чувственной мимикрией. Он всегда только слышал о своих снах от меня. Его сновидения я помню всегда лучше, чем свои собственные, вижу я их и сейчас, после того как Вадима уже нет. Сон – неустойчивое химическое соединение и имеет прочность ожерелья снежинок, нанизанных на нить паутины – если не порвётся, то растает. Я всегда как тонущий погружаюсь в одну из четырёх фаз сна, и пробуждаюсь, как детёныш змеи, крошащий скорлупу. Вот одно видение, которое, я уверен точно, принадлежит Вадиму: колесница, поставленная на четыре яйца, грохочет по раскалённому пути Гелиоса. У чертога Скорпиона возница, наконец, ранен, а из раны сочится тяжёлый сон на эту жаровню, и поднимается багряным паром, так что возница уже не разбирает дороги. В жарком тумане вызревают зародыши: в первом яйце-колесе – саламандра, во втором – внутрь феникс, в третьем пошли трещины, а четвёртое слетело с оси и катится к чертогу Льва, и возница летит вслед за ним. Он падает на красную планету. Древние верили, что красный Марс покрыт кровью, но он только мирно ржавеет. И всё же они правы, раз кровь имеет свой цвет благодаря железу в составе гемы, окисленный гемоглобин – ржавчина в наших венах. Планета делает вдох, и её башни превращаются в колодцы. Божество, обитавшее на самой вершине башни, оказывается на самом дне колодца, который затягивает внутрь всё живое, и существа, выстелив алой массой его стенки, становятся судорожно сжимающейся мускулатурой этой артерии.
Мы не были крещёными. Тем более не понятны были мне причины, почему Вадим так протестовал против христианства, мы не соприкасались ни с какой верой нигде и никогда, кроме безумной веры в науку нашего отца. Хотя, я опять-таки не помню, а Вадим говорил, мать была очень набожна. Но ведь она умерла, так давно. Позже я узнал, что брата она успела окрестить.
Его друзья приходили к нам, открыв клетки с животными, они только пускали с одной руки на другую мышей и мягко трепали кроличьи уши. Некоторые, оказавшись у нас дома впервые, жаловались на тяжёлый запах грызунов. Честно, прежде мы его никогда не замечали, это было для нас чуть диким открытием. Вадим любил говорить, часто бестолково: "Из Книги Притчей Соломоновых: "Начало мудрости - страх господень", венец мудрости - отчуждение страха", или, если был пьян (часто), что-нибудь совсем глупое, вроде: «Змею в эдеме, на самом деле, было наплевать на судьбу людей, просто он не мог заглотить целое яблоко, а огрызок – мог бы».
И таким образом наше "чистое зло" было осквернено примешанной идеей антихристианской морали, в конце концов, и у Вадима появилась цель-оправдание, ожидаемый результат.
На прошлой неделе, когда всё произошло, он вернулся домой поздно, был пьян, отец, никогда не замечавший прежде его «аморального», как он тогда выразился, поведения, в этой раз пришёл в бешенство, как наша обезьяна. То, что последовало затем, не стоит рассказа. Во время ссоры Вадим поведал о своих планах, должно быть, это был только пьяный бред, он говорил, что с друзьями собирается поджечь церковь. Когда он ушёл в свою комнату, я решил остаться ненадолго с отцом в его кабинете. Через какое-то время молчания отец поднялся из-за стола и взял из стакана с карандашами стоявший там с незапамятных времён скальпель. В это мгновение, признаюсь, я испытал нечто на вроде тревоги, но он тут же его отложил и достал из ящика стола новый стерильно упакованный, так что я подумал, что это для опыта. Отец вышел, через минуту я услышал хлюпающий крик.
Наконец, передо мной оказалась комната брата. Отец, зажимая одной рукой кровосочащую рану на шее Вадима, другой с влажным скрипом воткнул скальпель в его грудную клетку.
Разбирая стол Вадима после, я нашёл на столе записку:
«Достаточно духовности падших ангелов, через духовность вознесённых демонов – очищение. «Посети недра земли: очищением обретешь тайный камень».

А сегодня мне снился его сон. Мне снился отец, он был озабочен и даже подавлен своей работой, я видел перед ним анатомический рисунок сердца человека, он записывал на бумагу странные характеристики человеческого сердца, используя символизм сущностей. Левое, правое предсердия, желудочки, их слаженная, в то же время не однородная работа, области разной активности крови, разного давления, бурления, насыщенности, особенно важно было обратное движение венозной крови в артерию и артериальной по вене через лёгкие, из правого желудочка в левое предсердие; то есть это всё было неоднородно, различно, например, клокочущая кровью область правого предсердия - в символико-религиозном смысле была записана как обитель демонов, и так всё сердце было разобрано на области, но от этого становился понятным смысл - что оно суть одно, одна слаженная работа, Малого круга, Большого круга кровообращения. И вместе Малый и Большой круг, сердце как особый насос, лёгкие как особый ад - служило иллюстрацией к какому-то принципу, который я позабыл.